Хотелось бы всех поименно позвать. Ахматова и ее тени в саду Фонтанного дома

Программа Марины Лобановой

«Встреча»

Гость: Нина Ивановна Попова, в 1989-2020 гг. – директор музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме, с 2020 г. – президент Санкт-Петербургского Благотворительного фонда друзей музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме

Тема: история создания музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме

Эфир: 2 и 9 декабря 2023 г.

АУДИО

1

.

2

.

 

Как в Петербурге возник музей Анны Ахматовой; как Ахматова понимала советскую эпоху; зачем поэт Гумилев ездил в Африку; что такое художественная одаренность и какова ответственность за нее (трагедия личной жизни художника); Ахматова всю жизнь зовет Гумилева и разговаривает с его тенью; воспоминания о годах в музее Пушкина на Мойке; непрочитанность гениев; отреклись ли мы от Пушкина и встретятся ли «две России» у Ахматовой

 

Нина Попова:

 

Ну как я расскажу про историю музея? 30 лет я была директором, но это 30 лет истории. Тут нужны какие-то конкретные временные отрезки, что-то конкретное или как всё начиналось, это сложно, потому что история музея – это, во многом, история времени, исторического отрезка, который, с моей точки зрения, был для меня важным, интересным, глубоким, осмысленным, и главное, что он давал возможность деятельности, реализации себя, осмысления истории, жизни, поэзии и судьбы людей. Музей открылся 24 июня 1989 года. А до этого решение о создании музея было принято примерно в ноябре 1988-го. То есть у нас за всё про всё было примерно полгода. Но тогда праздновалось столетие Ахматовой. И Россия (Советский Союз тогда еще) хотела соответствовать тому, что происходит в мировом пространстве культуры. Но, кроме того, знаете, мне кажется, что у городских властей тогда вот висело где-то в сознании, в затылке ощущение какой-то вот не то что вины, а какого-то сбоя, когда в 1946 году было принято решение ЦК ВКП(б), заседание в Смольном, доклад Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград», где были выбраны два имени: Михаил Зощенко и Анна Ахматова. И Анна Ахматова в докладе Жданова – «полумонахиня-полублудница», которая совершенно антагонистична, не слышит своего времени, она враждебна не только времени, она враждебна советскому строю, она враждебна советским людям.

 

 

«Тематика Ахматовой насквозь индивидуалистическая. До убожества ограничен диапазон ее поэзии, –  поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной.  Основное у нее – это любовно-эротические мотивы, переплетенные с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обреченности. Чувство обреченности, … мрачные тона предсмертной безнадежности, мистические переживания пополам с эротикой – таков духовный мир Ахматовой… Не то монахиня, не то блудница, а вернее, блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой. Такова Ахматова с ее маленькой, узкой личной жизнью, ничтожными переживаниями и религиозно-мистической эротикой.

Ахматовская поэзия совершенно далека от народа. Это – поэзия десяти тысяч верхов старой дворянской России, обреченных, которым ничего уже не оставалось, как только вздыхать по «доброму старому времени». Помещичьи усадьбы екатерининских времен с вековыми липовыми аллеями, фонтанами, статуями и каменными арками, оранжереями, любовными беседками и обветшалыми гербами на воротах. Дворянский Петербург; Царское Село; вокзал в Павловске и прочие реликвии дворянской культуры. Все это кануло в невозвратное прошлое! Осколкам этой далекой, чуждой народу культуры, каким-то чудом сохранившимся до наших времен, ничего уже не остается делать, как только замкнуться в себе и жить химерами. «Все расхищено, предано, продано», – так пишет Ахматова. … Почему вдруг понадобилось популяризировать поэзию Ахматовой? Какое она имеет отношение к нам, советским людям? … В журнале «Ленинград», в одном из номеров, опубликовано нечто вроде сводки произведений Ахматовой, написанных в период с 1909 по 1944 год. Там наряду с прочим хламом есть одно стихотворение, написанное в эвакуации во время Великой Отечественной войны. В этом стихотворении она пишет о своем одиночестве, которое она вынуждена делить с черным котом. Смотрит на нее черный кот, как глаз столетия. Тема не новая. О черном коте Ахматова писала и в 1909 году. Настроения одиночества и безысходности, чуждые советской литературе, связывают весь исторический путь «творчества» Ахматовой. Что общего между этой поэзией, интересами нашего народа и государства? Ровным счетом ничего…

Наша литература – не частное предприятие, рассчитанное на то, чтобы потрафлять различным вкусам литературного рынка. Мы вовсе не обязаны предоставлять в нашей литературе место для вкусов и нравов, не имеющих ничего общего с моралью и качествами советских людей. Что поучительного могут дать произведения Ахматовой нашей молодежи? Ничего, кроме вреда. Эти произведения могут только посеять уныние, упадок духа, пессимизм, стремление уйти от насущных вопросов общественной жизни, отойти от широкой дороги общественной жизни и деятельности в узенький мирок личных переживаний. Как можно отдать в ее руки воспитание нашей молодежи?!   Нечего и говорить, что подобные настроения или проповедь подобных настроений может оказывать только отрицательное влияние на нашу молодежь, может отравить ее сознание гнилым духом безидейности, аполитичности, уныния. А что было бы, если бы мы воспитывали молодежь в духе уныния и неверия в наше дело? А было бы то, что мы не победили бы в Великой Отечественной войне. Именно потому, что советское государство и наша партия с помощью советской литературы воспитали нашу молодежь в духе бодрости, уверенности в своих силах, именно поэтому мы преодолели величайшие трудности в строительстве социализма и добились победы над немцами и японцами».

А.А. Жданов, «Правда» от 21 сентября 1946 г.

 

 

Анне Ахматовой тогда 57 лет. Это, сказанное с трибуны Смольного и прошедшее по всем газетам, и вошедшее во все учебники по литературе средней школы… я сама это читала, я закончила школу в 1958-м, а в 1956-1957 это ещё было в учебниках… мелким шрифтом, но было.

И мне казалось, такое у меня было чувство, что город… может быть, я преувеличиваю, что город, может быть, это был Михаил Александрович Дудин, который возглавил от Союза писателей Ахматовскую комиссию и приложил все усилия… а он тогда в Смольном, ему было 20 с небольшим, поднимал руку в этом зале за исключение Ахматовой из Союза писателей, за то, что она будет лишена карточек продовольственных, за то, что будут запрещены, пойдут под нож две её готовые книги, за то, что ей не разрешено будет печататься ещё десятилетие, – он поднимал руку. И вот для меня было открытием… даже не то, что… тогда, по-моему, Зайков был председателем Исполкома и была его подпись… но дело было не в этом. Конечно, это было активное сознание, активная деятельность именно Союза писателей, Ахматовской комиссии, прежде всего Михаила Дудина и Майи Борисовой. А потом подключился, конечно, огромный круг людей…

 

 

До этого в Шереметьевском дворце, во флигеле которого Ахматова жила почти 35 лет, с сначала сороковых годов размещалось секретный институт Главсевморпути, институт Арктики и Антарктики, который занимался, как я понимаю, испытанием уже начинавшимся атомных подлодок, и сюда вход был запрещён. И Ахматову отсюда выставили в 1952-м. И вдруг они за несколько лет до 1988-го устраивают себе новое здание на Васильевском острове… И вот из этого здания переезжают туда, освобождая дворец. В том же году, в 1989-м, открылся музей Зощенко, а после – ни одного литературного государственного музея в нашем городе не было открыто.

…

Если вот так высоко размышлять, то это не то что компенсация, а возмездие Ахматовой и её жизни за все те не один раз бывшие в её жизни обвалы, именно со стороны государственной системы, чтобы её унизить и растоптать. … «Реквием» был напечатан в 1987 году, написан он был в 1937-м. Понимаете, и до сих пор толком не напечатан… Вот сейчас готовит Пушкинский дом полное собрание сочинений, но это сейчас… Это было тоже такое ощущение, такое переживание, что это какая-то историческая справедливость.

…

 

Как мы делали экспозицию? … Когда мы в день открытия музея вывесили список дарителей, там было что-нибудь около 45-50 имён. Вот это в принципе важно, что музей создан был не только государственным решением, но ещё какой-то висевшей в воздухе потребностью восстановить справедливость. Имя Ахматовой, связанное с этим городом и с Фонтанным домом, вернуть в это пространство, снять этот чертов запрет, который висел десятилетиями. И это было очень важно всем.

…

Я помню, каким для меня открытием был этот сад ночью, совершенно потрясающе по ощущению плотности исторического времени.

…

Ну вот мы открыли первую выставку… это были немецкие художники, кстати говоря. Тогда были могучие связи восстановлены с европейским культурным пространством. Потом мы налаживали связи с художниками питерскими, это были Михаил Карасик, Вадим Бродский, Евгений Ухналёв… Стали общаться с широким кругом художественного пространства города, куда входили и художники. Зал был выставочный и здесь нельзя было только выставлять иллюстрации к Ахматовой, тем более, что их хороших и не было никогда. А собственно судьба художников, которых также в шестидесятые годы не выставляли, как не печатали её – это была ещё одна грань истории, которую мы должны были здесь представить, открыть.

А потом всё разрасталось, менялась экспозиция. Сейчас это четыре комнаты, в которых подлинные вещи, и кусочек литературной экспозиции, рядом выставочный зал, где каждый месяц-два меняются выставки. Это огромная, объёмная именно, разветвлённая работа с посетителями, экскурсии по саду, экскурсии по городу, экскурсии по темам… Вот у нас такой курс поэтического чтения с анализом текста…

Ахматова (неслучайно акмеисты объясняли, что такое акмеизм – это тоска по мировой культуре) – она была поэтом, осмыслявшим пространство мировой культуры. То, что её загнали в рамки советского времени – это ничего не значило, это было самое интересное, потому что как поэт, живший внутри этого пространства, не по законам его поэтическим (по бытовым, может быть, понимаете, с пропуском, на котором было написано «жилец»… «Жилец»). Бытовое измерение она приняла. Смысловое, мировоззренческое – нет. И она как раз интересна мне, да и всем нам, именно своим опытом осмысления. Глубины исторической, глубины пространства культуры, глубины, в которую она вводила историю России на уровне поэтических размышлений о жизни и смерти, о вечной жизни, о том, что это такое – вечность, и что остаётся в вечности.

…

Да, вот сейчас происходящее, это время – вот оно такое сложное, да, их всех называют «бывшие люди»… Но это не навсегда – такое у неё чувство. Понимаете, что глубина истории, какие-то токи, идущие оттуда, потребность размышлений, действия, поступков, осмысления себя и размышления о своём уходе и существовании в вечном мире, – ей казалось, что это выведет страну, культуру в какие-то другие пространства. Сейчас надо пережить.

…

 

 

Она не написала ни одного стихотворения о «Великой Октябрьской Социалистической Революции». Ни одного стихотворения, обращенного к Сталину, кроме того, когда в 1949-м посадили в четвёртый раз сына, и из Москвы, из Союза писателей ей пришло предложение спасти сына только одним путём – написать стихи по случаю семидесятилетия Сталина. Не она их писала до конца, но под её именем они печатались. Это были стихи, написанные с удавкой под горло. То есть она, в отличие даже от Пастернака, который, как и Пушкин, хотел найти какой-то выход заодно с правопорядком… чтобы найти место писателя здесь, чтобы быть нужным этому обществу – новому, пролетарскому, социалистическому… Она такой ход, такой путь для себя не принимала, а считала, что это некоторое одичание, она чувствовала: тут поэт не поможет, не спасёт, не вытащит таким образом – прославляя, воспевая… Этим – не вытащишь…

Как для неё очень важным было, для осмысления этого общества – это расстрел Гумилёва, даже не столько расстрел, а то, что они скрыли могилы всех расстрелянных.

…

Пушкин – это про милосердие. И что – мы это читаем? Мы читаем о том, как у нас был бунт, как Емельян Пугачев был «голосом своего народа»… И ничего не сделать. А это в кабинете Пушкина, где я была хранителем 25 лет, лежит на столе. Милосердие – это было последнее, что он писал, это то, с чем он ушел. И прочитали это в России только тысяча человек.

 

Марина Лобанова:

 

Если у нас в России «Пушкин – это наше всё», а Пушкин нам говорит, что надо осмыслить свою историю, но мы сегодня слышим «перестаньте смотреть в прошлое»… значит, мы что же – отреклись от Пушкина?

 

Нина Попова:

 

Мы не отреклись, Пушкин «наше всё» по-прежнему. А то, что он менялся, как и Ахматова, на протяжении жизни…

 

 

Марина Лобанова:

 

Я хотела бы поговорить на тему: Ахматова о народе, о стране, о истории… Это на будущее. Но хотя бы несколько слов про вот эту знаменитую фразу, которую записала Лидия Корнеевна Чуковская. Про встречу двух Россий: две России встретятся и посмотрят в глаза друг другу.

 

Нина Попова:

 

Это была её иллюзия. Иллюзия Анны Андреевны: встретятся две России, та, что сажала, и та, что сидела, – сказала она, прочитавши повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

 

 

«Анна Андреевна стояла, слегка опираясь рукой о стол. Она говорила тихим голосом, но как будто не для меня одной, а с трибуны. Мы стояли друг против друга – в маленькой комнате, в ясном свете окна, между столом и тахтой.

– Сталин, – говорила Анна Андреевна, – самый великий палач, какого знала история. Чингиз хан, Гитлер – мальчишки перед ним. Мы и раньше насчет него не имели иллюзий, не правда ли? … О том, что пережили казненные или лагерники, я говорить не смею. Это не называемо словом. Но и каждая наша благополучная жизнь – шекспировская драма в тысячекратном размере. Немые разлуки, немые черные кровавые вести в каждой семье. Невидимый траур на матерях и женах. Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили. Началась новая эпоха. Мы с вами до нее дожили».

Л.К. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой

 

 

Нина Попова:

 

И у меня в 1991 году была такая же иллюзия, как у Анны Андреевны в 1962-м, и я так думала, что встретятся две России: та, что рубила, и та, что страдала…

 

 

«Я сказала, что многие, в особенности из молодых, смущены и ушиблены разоблачением Сталина: как же так? гений, корифей наук, а оказался заплечных дел мастером.

– Пустяки это, – спокойно ответила Анна Андреевна. – «Наркоз отходит», как говорят врачи. Да и не верю я, что кто-нибудь чего-нибудь не понимал раньше. Кроме грудных младенцев.

Я с ней не согласилась. На своем пути мне довелось встречать людей чистых, искренних, бескорыстных, которые и мысли не допускали, что их обманывают.

– Неправда! – закричала Анна Андреевна с такой энергией гнева, что я испугалась за ее сердце. Она приподнялась на локте. – Камни вопиют, тростник обретает речь, а человек, по вашему, не видит и не слышит?! Ложь. Они притворялись. Им выгодно было притворяться перед другими и самими собой. Вы еще тогда понимали все до конца – не давайте же обманывать себя теперь. Ну, конечно, они, как и мы с вами, не имели возможности выучить наизусть бессмертные распоряжения в оригинале, но что насчет «врагов народа» все ложь, клевета, кровавый смрад – это понимали все. Не хотели понимать – дело другое. Такие и теперь водятся».

Л.К. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой

 

 

Марина Лобанова:

 

А всё-таки, если возвращаться к мысли Ахматовой, чтобы понять, а что именно будет, когда встретятся эти две России, они что: обнимутся? подерутся?

 

Нина Попова:

 

Изменят государственную систему. Одни – признают свою неправоту, а другие – услышат это признание своей неправоты и скажут «мы вас прощаем».

 

Марина Лобанова:

 

То есть Ахматова думала, что будет вот так.

 

Нина Попова:

 

Конечно.  Это же христианский закон, понимаете.

 

Марина Лобанова:

 

То есть палачи покаются, а жертвы услышат это покаяние. Вот эти две вещи она имела в виду.

 

Нина Попова:

 

Конечно.

 

Марина Лобанова:

 

И она ещё тогда, то есть это получается в шестидесятые годы – она тогда думала, что это возможно.

 

Нина Попова:

 

Понимаете, это было до начала дела Бродского, потом Синявского и Даниэля. И она снова услышала сорок шестой год в газетах – вот об этом нужно говорить. Для неё это было колоссальным потрясением. Потому что у неё был очень короткий отрезок, когда он такое говорила: 1962-й, в ноябре – когда вышла повесть Солженицына…  а 1963-й уже – Бродский, 1964-й – уже Синявский и Даниэль. В 1965-м она этого уже не говорит.

 

Марина Лобанова:

 

То есть она сама уже поняла, что это не так.

 

Нина Попова:

 

Конечно.

 

Марина Лобанова:

 

То есть вот эта невозможность этой встречи двух Россий – она случилась раньше всё-таки 91-го года?

 

Нина Попова:

 

Конечно. Конечно, раньше. И очень быстро в её сознании это произошло. … И Ахматовский «Реквием» напечатали в Мюнхене – память о погибших. Да. А если бы Солженицына и Ахматову читали в школах в 1963 году – это была бы другая Россия. Может быть.

 

Марина Лобанова:

 

А была еще у нас и такая фраза: «все прочитают Солженицына – и…» Ну, то есть то же самое, что Ахматова говорила: «встретятся две России – и…»

 

Нина Попова:

 

Не прочитали Солженицына, во-первых. Почти никто не прочитал.

 

 

Марина Лобанова:

 

Я была 30 октября, в День памяти жертв политических репрессий, в саду Фонтанного дома на церемонии чтения имен «Хотелось бы всех поименно назвать…» И было много молодых людей, лет 18-19, и они говорили, что их привели сюда прочитанные стихи Ахматовой. И на вопрос, что бы они дали сверстникам прочитать о репрессиях – они отвечали, что «Реквием» Ахматовой.

…

В следующую встречу продолжим разговор на обещанную тему: «Ахматова. Мысль о народе, стране, истории».

 

 

См. также: