«Пошлость – не просто самодовольная посредственность, это особый облик зла…»

Программа Марины Михайловой

«Культурная реакция»

2010 г.

М.Михайлова: Здравствуйте, дорогие братья и сестры! С вами радио «Град Петров», программа «Культурная реакция» и ее ведущая Марина Михайлова. Сегодня я с большим удовольствием представляю вам нашего гостя – Аркадия Ростиславовича Небольсина, доктора философии, профессора Йельского университета и университета в Нью-Джерси, председателя Общества спасения памятников русской архитектуры и ландшафта. Здравствуйте, Аркадий Ростиславович!

А.Небольсин: Здравствуйте!

М.Михайлова: И участвует в нашей передаче главный редактор радио «Град Петров» протоиерей Александр Степанов. Здравствуйте, отец Александр!

Прот.А.Степанов: Здравствуйте, Марина, здравствуйте, дорогие слушатели!

М.Михайлова: Дорогие гости, мы сегодня могли бы с вами поговорить о том, что обладает действительно непреходящей ценностью и актуальностью, – о классике, о прекрасном, о подлинном; о том, что, как мне кажется, более всего в современности подвергается разрушению и уничтожению. Это то, что когда-то сделал одной из основных проблем современной культурологии Дмитрий Сергеевич Лихачев, который говорил об экологии культуры. Поскольку на сегодняшний день отсутствие классического и отсутствие подлинного – это не менее разрушительно, чем отсутствие чистой воды и свежего воздуха. Давайте мы об этом сегодня побеседуем. Как вы думаете, с одной стороны, в чем ценность классики, и, с другой стороны, чем угрожает ее вытеснение из современного культурного пространства? Может быть, Вы начнете, Аркадий Ростиславович.

А.Небольсин: Спасибо. Да, я написал книгу «Метафизика прекрасного». Это сборник, собранный из разных брошюр, которые я тоже раздавал еще до того, как из этого получилась книга. «Возвращение к классицизму» – так я назвал эту маленькую монографию. Дело в том, что я всегда был классиком, и я могу это определить. Я только что на уроках искусствоведения в школе искусств при университете «проповедовал» на эту тему. Конечно, классика, я бы сказал, в самом широком смысле слова, – это наша греко-римская европейская классическая культура, или даже цивилизация. Хотя мой любимый Шпенглер, который написал «Закат Европы», вы, наверное, обсуждали эту гениальную книгу, которая во многом стала пророческой о том, что случилось в ХХ веке. Шпенглер цивилизацию видел как нечто разрушительное и материалистическое – то, что связано с бизнесом, с коммерцией и с пошлостью. А культура имела для него положительное значение – то есть увлечение красотой и всякими высшими ценностями. И вот Шпенглер как раз считал, что культура в опасности. Но я бы сказал, что вся цивилизация под угрозой, и не только я это думаю, но и замечательный петербургский искусствовед, эмигрант, Владимир Васильевич Вейдле. У него есть книга «Умирание искусства», которую я тоже вам очень рекомендую. Он был моим учителем. Идея в том, что наша дорогая, любимая цивилизация, я повторяю, христианская, потому что в Западной Европе это понятие исчезло, и когда теперь говорят о европеизме и конституции Европы, то замалчивается христианский характер этого наследия. И при том очень агрессивно – как будто это может обидеть каких-то магометан. По-моему, это очень, я бы сказал, боязливые люди. Дело в том, что, да, наша цивилизация в опасности. И пример этого, наглядный и физический пример, материальный пример – это Петербург. Потому что это город par excellence, который является соединением всех этих творческих элементов. Москва – это нечто другое, это Святая Русь, это Киев, это третий Рим – о Риме мы все знаем, и о Константинополе. Но Петербург – это нечто совсем специальное, а именно соединение, казалось бы, несоединимых элементов. И эта гармония целого теперь, как мы несколько минут назад обсуждали, находится в опасности исчезновения. Так что я считаю, что чрезвычайно важно обратить внимание на эту угрозу и постараться разобраться. Теперь вражий элемент какой – я не говорю о коммунизме, для меня коммунизм это ничто, это чистый абсурд; и вообще, это так глупо, что я даже не понимаю, как умный человек мог бы увлекаться Марксом или Энгельсом, не говоря уже о Ленине. Просто мне это непонятно, я даже не могу умно что-либо об этом сказать. Но я вам напомню, что Маркс перенял у христианских социал-монархистов Германии очень много важных идей. И тогда многие – тот же Гоголь – были в ужасе от индустриальной революции, когда начались всякие уродства в английских промышленных городах, и в Лондоне – все это вы знаете и по Диккенсу, и по Достоевскому. Как люди жили, какое у них было звериное существование, и все время грязь и копоть, и все время унижения и женщин, и детей, и злоупотребления ими. Это вам все известно, потому что вы это учили даже в учебниках коммунизма. Но вот случился такой ужас. Я написал свою диссертацию о пошлости. Я захотел понять, что такое пошлость. Я читал Ивана Ильина, который об этом писал, и Владимира Набокова. Вот такие неожиданные, можно сказать, «предшественники». Почему-то почти никто не занимался и не занимается этим вопросом. Я бы сказал, моя диссертация в Америке не пользовалась большим успехом, и даже один профессор из Колумбийского университета спросил меня: «Вы что – нас имеете в виду?» И я, так сказать, не совсем знал, как ответить… Но, в общем, конечно, нет – это общая болезнь человечества, и это случилось исторически. Потому что всегда было зло, всегда существовала дьявольщина в ее разных видах. И страшная жестокость – Средневековье и так далее, и так далее. Но пошлости не было.

М.Михайлова: А когда она появилась, можно я спрошу?

А.Небольсин: Да, я об этом точно сказал – в конце XVIII – начале XIX века. И Гоголь написал, что это его трагедия, что он открыл эту пошлость, и что он заметил пошлость пошлого человека. Вот семантически – слова «пошлость» не было; было «пошлый», прилагательное, «пошлина»; или «пошлый разговор», и в этом ничего плохого не было. Вот Пушкин так писал – «как вы поживаете, какая сегодня погода» – вот это пошлая беседа, то есть разговор о том, что мимо нас проходит, прошло, что нас окружает, повседневная, обыденная жизнь. И такого ужасного, страшного смысла не было у этого слова. Но вот появилось слово «пошлость», которое, мне кажется, придумал сам Гоголь, – и в то же самое время какой-то новый облик дьявола появился. Этот новый облик озадачил. У Гоголя нет хороших примеров пошлости, потому что я считаю, что он гармонический гений, и, вообще, его помещики, чиновники настолько забавны, что они как-то подкупают нас – особенно теперь – своей какой-то невинностью. Потому что теперь такие появились примеры, что бедный Гоголь… Что так какой-то мелкий жулик Чичиков – какая разница? Ничего ужасного нет. Но как философское понятие и то, что теперь существует какой-то новый лик зла, – это больше понял Достоевский, конечно, и Толстой. У них есть настоящие пошляки – вот, Лужин, например. И это заинтересовало Набокова – так что он в главе своей книги о Гоголе писал о пошлости, делал анализ пошлости. И, как я сказал, Иван Ильин, очень многие его уважают, но я не заметил, чтобы они заметили его «Аксиомы религиозного опыта», где он пишет именно о пошлости. Люди стараются это определить, не всегда удачно. Князь Мирский, великий историк русской литературы, сказал «пошлость – это посредственность», self-satisfied mediocrity, такая самодовольная посредственность. Это, в общем, соответствует действительности. И я думаю, когда говорят о буржуазности, о духовной буржуазности – например, Бердяев об этом часто пишет, вот это ближе к пошлости. И, конечно, все русские философы боролись против пошлости. И вот понятие «пошлость» приобрело другую формулировку – в архитектуре и в искусстве, и не только. Это называется «модернизм». Я так пользуюсь этим словом. Я не против стиля «модерн», это уже своего рода классика, это может быть очень живописно, и я не против современности как таковой, если современные люди, и вещи, и творчество… Но меня переубедила Маргарита Сергеевна Штиглиц, специалист по классической промышленной архитектуре, потому что теперь я полюбил эти кирпичные заводы, которые окружают Петербург. Раньше я считал, что это верх уродства – как и Диккенс, и Достоевский, и мой учитель Вейдле считал тоже, что это безвкусица, которую он называл «викторианством». Но я думаю теперь по-другому; эти заводы если и некрасивые, то все же чрезвычайно интересные; в них есть элемент интереса – или даже гротеска. И я вообще не против гротеска, я считаю, что Гойя великий художник; Пикассо, правда, я не признаю, это совсем другое дело. Мне кажется, что модернизм – это опасность, которая сегодня грозит Петербургу специально. И для меня отрицателен модернизм в том, что он опасен, и нужно его как-то идентифицировать – то есть понять, что это такое, и учить людей или напоминать им об этой опасности. Потому что красота – это нечто, что вложено в самом человеке. И у нас здесь с нами священник, так что он знает, что такое образ и подобие Божии, и то, что в каждом человеке вложена именно эта красота и этот образ. Как бы сам человек эту красоту осквернил, но окончательно разрушить ее невозможно. Кальвинисты думают, что этот образ можно из человека совсем изъять, но мы верим, что этот образ, сияние красоты – все равно где-то он в душе теплится и где-то он присутствует. Но против этого образа – и я не только говорю о внешнем виде человека, о его лице или даже телосложении, у меня есть об этом тоже нечто в моей книге. Человек сам по себе, и мужчина, и женщина, красивы, и должны быть прекрасны. Но по разным причинам этой красоты не видно. Красота скрыта, и часто даже в жизни многих людей и не проявляется. И до смерти это остается во мраке неизвестности. Но я хочу сказать другое. Ведь осквернение иконы, образа называется «безобразием», потому что появляется обезьяна, это уже не человек. Об этом многие наши философы писали. Но я хочу сказать о подобии Божием, а подобие заключается в том, что в каждого человека вложен творческий гений. Потенциально вложен, но большинство, так же, как свою красоту, не может его проявить. Бывают святые, бывают скромные люди – иногда бывают большие гении, художники. И вот именно они – проявление этого подобия Божия. Для меня неудивительно, что Микеланджело был «Divino», Микеланджело «Божественный». Так и должно быть, и это вполне нормально. И очень грустно, что этого нет. Так как у нас у всех есть этот потенциал, я всегда надеюсь, что будут возможности благодаря возделывателям духовного сада, благодаря всем садовникам. Ведь не зря Воскресший Христос явился – и о Нем подумали, что Он садовник. И мы все должны возделывать этот райский сад – об этом тоже многие говорили. Очень важный элемент этого творчества – философ Федоров говорил о сотворчестве, что значит совместное дело с Богом, если хотите, даже помогая Ему, но скорее, конечно, это Он нам помогает. Но мы стараемся возделывать землю, и если она утеряла после первородного греха многое из своей красоты, нужно постараться эту красоту вернуть. И что же нам мешает? Конечно, пошлость, и пошлость тоже модернизма. Я не осуждаю многих современных художников, и не хочу называть никакие имена, но в частной беседе я могу вам сказать, о ком я думаю. Но дело в том, что сам модернизм как концепция очень вреден, и нужно с ним бороться, и нужно найти какой-то другой выход, средства и пути. Как писал Гоголь – я прочитал его «Беседы с друзьями», и, конечно, я не со всем согласен. Но вот это искание выхода, средств и путей, мне кажется, очень важно.

М.Михайлова: Спасибо. Очень много интересных тем Вы наметили. Может быть, отец Александр, Вы продолжите?

Прот.А.Степанов: Если вернуться к вопросу, который вначале прозвучал, о значении классического наследия, понимаемого в широком смысле, именно, как говорил Аркадий Ростиславович, то, конечно, это наследие исторически подвергалось неоднократно очень большим угрозам. И как раз недавно, будучи болен достаточно долгое время, я читал историю раннего средневековья – о том, как вот эта самая греко-римская античная культура, это наследие, постепенно сходило на нет под влиянием варваризации, которая происходила в Европе. Это после падения Римский империи, это V-VII века. И вот что удивительно, конечно, что тем не менее это наследие не ушло. Само это классическое наследие, сама эта культура обладает какой-то необыкновенной силой. И как раз Аркадий Ростиславович, мне кажется, верно наметил эту связь между духовным в человеке и выражением этого духовного во внешней его деятельности, в творчестве и так далее. Действительно, Церковь сыграла очень большую, вероятно, роль в этом отношении. Хотя Церковь не была связана органично, действительно, если мы подумаем, не была связана никак с греко-римской культурой. Она скорее продолжала, во-первых, традицию иудейскую, она впитала в себя, конечно, античную философию; святоотеческий период – это известный синтез. Но тем не менее, наоборот: ведь ранние христиане были достаточно даже агрессивны по отношению к античной культуре – по крайней мере, античные храмы, античные статуи, все это разрушалось достаточно варварски. И вот тем не менее, поскольку эта культура выражала очень мощно то эстетическое начало, которое присутствует в душе человека – то, о чем Вы говорили, тот образ Божий, который в человеке не исчезает с грехопадением, он остается, пусть он искажен, он испорчен, но он тем не менее присутствует. И вот этот образ взыскует опять-таки красоты. А поскольку античное наследие было в каком-то смысле воплощением, еще таким интуитивным, не таким духовным, как в христианской культуре, но тем не менее воплощением красоты, то все равно это начинает опять брать свое…

А.Небольсин: Я рад, что Вы это сказали…

Прот.А.Степанов: …и возникает вот такой ренессанс – не в смысле того Ренессанса, который мы понимаем в истории искусства, а гораздо раньше. То есть возврат к красоте, к эстетическому началу от варваризации. Ведь варвары оказались под очень большим влиянием римской античной культуры, они пытались перенимать эти формы. То есть культура «заразительна», но в то же время постепенно выдыхались какие-то силы, уходили из этого общества, из европейского социума. И по мере угасания этих сил угасала и культура. Потом постепенно силы стали возвращаться, и культура стала брать свое. В этом смысле, глядя на то, что происходит сейчас у нас в России, я меньше, естественно, знаю, что происходит во всем мире, в Европе и так далее, подозреваю, что какие-то похожие процессы, но в России как всегда все гораздо более ярко, иногда утрированно, карикатурно происходит, и как-то быстро, и вот, глядя на все это, можно сказать так, что действительно то, что мы наблюдаем сейчас, очень похоже на такое «отступание» культуры. Культура сдает свои позиции очень стремительно. Все меньше, как мне кажется, людей – хотя, конечно, они есть, и на нашем радио мы стараемся как-то наших слушателей объединить вокруг этого, вокруг ценностей подлинных, то есть такие люди есть, но их становится все меньше, и все в большей степени, мне кажется, у людей возникает сомнение в том, а стоит ли за это бороться, стоит ли это удерживать? Вот уже начинается новая жизнь, какая-то новая волна пошла, и не нужно ли просто на этой волне двигаться вперед? Это очень похоже на искушение, которое было у интеллигенции во время революции, когда казалось, что да, старый мир кончился, начинается новая жизнь, новая цивилизация, новые ценности. И можно либо быть раздавленным этим колесом истории, либо вскочить на него и двигаться вперед. Все равно ведь будет мировая революция, и даже эмигрировать незачем, потому что все равно все это повторится и там, лет через пять и туда придет все это. И очень многие поддались этому соблазну. И вот сейчас тоже, мне кажется, очень силен такой соблазн. И если, опять-таки, взглянуть в раннее средневековье, то вот те римские, культурные люди, патриции, которые продолжали еще жить на своих замечательных виллах, с бассейнами, с термами, с колоннадами, террасами, атриумами, они тоже, в общем, чувствовали, что все это – какие-то маленькие островки в этом океане варварства, океане бескультурья. И стоит ли уж так цепляться за это? И многие стали своим детям давать германские имена, перенимать постепенно нравы новых народов, которые пришли в Европу и довольно энергично устанавливали те порядки. И постепенно эти виллы трансформировались в довольно уродливые средневековые замки – ведь виллы были абсолютно открыты. Вот сейчас, будучи в Сестрорецке, я видел вот этот самый контраст: старые дачки, дореволюционные, деревянные, такие трогательные, такие изящные, в стиле модерн – с красивыми окнами, с красивыми башенками, и совершенно открытые. Они стоят не за заборами, они стоят просто в лесу, и они так и стояли, не было вообще никаких ограждений. А сейчас им противостоят, тут же рядом, по соседству укрепленные пятиметровыми каменными стенами бастионы, бункеры. Это бетон, если это даже деревянные постройки, то это страшно тяжеловесные, из брутальных бревен, трехэтажные гигантские домищи. Просто страшные, это совершенно другой облик. И вот эти вещи, действительно, как-то очень корреспондируются: то, что происходило тогда, и то, что происходит сейчас. Но оптимизм внушает то, что все-таки культура побеждает, потому что пока человек жив, в нем есть это начало, эта искра Божия, образ Божий. И благодаря этому началу все равно это когда-то проявится, может быть, при более благоприятных условиях. И совершенно понятно, что если мы культивируем духовное начало в человеке, то мы, соответственно, тем самым создаем залог для того, чтобы и культурное возрождение состоялось. Если человек видит ценность духовного, а не только материального, не только прагматического, не только утилитарного, то, соответственно, это обязательно найдет свое эстетическое выражение в красоте, в каких-то продуктах культуры.

М.Михайлова: Я бы поддержала тему опасности модернизма. Я совершенно не против модерна и постмодерна как некоего стиля в архитектуре или искусстве, но модернизм как идеология… Я помню, как однажды в юности отправилась на выставку современных художников. Тогда были прекрасные выставки, может быть, отец Александр помнит. Здесь на Васильевском острове, на Большом проспекте, в ДК Кирова устраивались огромные вернисажи «нон-конформистов». И вот я хожу по этой выставке, и вдруг я чувствую, что что-то здесь не так, что-то здесь есть такое, чего я принять не могу. И тогда я вдруг поняла, это было как некоторое озарение, что разрушается здесь человек такой, каким он в гармонии вышел из рук Божиих. Происходит не то что деконструкция, а просто – деструкция базовых человеческих ценностей на уровне визуальном. Но ведь мы понимаем прекрасно, что визуальное соответствует духовному, и это всегда так. И вот, как мне кажется, сегодняшняя эпоха опасна именно тем, что на смену традиционным и апробированным историей ценностям идут некие анти-ценности. Потому что те же самые римляне, когда они завоевали Грецию, это былой катастрофой для Эллады, но тем не менее из этого что-то вышло вполне человеческое и даже прекрасное, как мы сейчас понимаем. Когда шли все эти гунны и франки, они тоже, как ни странно, несли с собою нечто человекоразмерное. И опять возникает средневековый синтез, вполне жизнеспособный и плодотворный. Но сейчас, как мне кажется, никакого человекоразмерного ценностного пространства в том, что идет на смену традиционной европейской культуре, нет. Это то самое торжество пошлости и посредственности, очень агрессивной и абсолютно лишенной всякого человеческого содержания. Наступает эпоха кибер-панка. Это искусственные синтетические люди…

А.Небольсин: Вы ввели такой момент, который отец Александр – он об этом думал, может быть, но не сказал. Что современная технология и все эти механические выдумки, приемы так же, как и оружие, например, это все непропорционально с тем, что случилось в эту эпоху Темных веков. Потому что как бы они не хотели разрушать и портить – там варвары свалили стены города, и кое-какие там бани испортили, сделали из всего руины, но остались Пантеон, Колизей, очень много чего осталось. И почему? Потому что степень разрушения не была такой катастрофичной. А сейчас слишком разработана технология. Тогда они могли бы устроить уродливую башню – может быть, так называемая башня Нерона, шесть или семь этажей. А другой элемент – это, конечно, Византия, потому что в Византии продолжалась и традиция древности, и прекрасные объекты чисто христианские. Там случилось что-то ужасное уже гораздо позже, из-за которого мы до сих пор страдаем – иконоборчество, ужасная ересь иконоборчества. И большинство образов до победы Торжества Православия погибло. Так что у нас даже очень мало примеров. Вот мы видели выставку икон Синайского монастыря, ее присылали в Нью-Йорк, и совершенно дивные иконы до иконоборчества. И до иконоборчества это было всюду. Но и, конечно, влияние магометанства, которое тоже является своего рода иконоборчеством. Мы знаем, что Бога нельзя изобразить, но раз мы уже говорим об образе и подобии Божием, не говоря о Воплощении, самом главное догмате христианства, что Бог стал Человеком и принял человеческий образ, то, конечно, для нас иконоборчество что-то совсем немыслимое. Мы должны писать образа и заниматься искусством. Но, к сожалению, иконоборчество опять появилось в XVI веке, влияние кальвинизма, протестантизма, и, наконец, тот же самый модернизм. Вы упомянули об этом. У меня есть замечательная книга Джульяса, английского адвоката, который проследил и, в общем, доказал, что большинство в искусстве ХХ века – это просто продолжение того же иконоборчества. Чтобы совсем разрушать человеческое лицо и делать из него черный квадрат – это так и случилось. И вот портится и человеческая фигура, и Пикассо придумывает своих женщин с тремя носами и двадцатью грудями. Или какая-нибудь его «Герника». И, кстати, этот писатель ко всему этому положительно относится, потому что он сам – модернист. Но вот, когда боялись, что осквернят Сикстинскую Мадонну – помните, в эпохи революций, и тогда Бакунин сказал – потому что Бакунин, он, скорее, нашего толка, это все же не Маркс – и он сказал: «если показать образ Сикстинской Мадонны, то всякая война прекратится, и люди под впечатлением этой красоты перестанут друг друга топить в крови»…

Прот.А.Степанов: Да, «красота спасет мир»…

А.Небольсин: К сожалению, войны ХХ века, скорее, доказали обратное – так же, как и большевики, которые оскверняли именно образ; им непременно нужно было нож вонзить в лик Господа или Божией Матери или расстрелять. Так что очень важна линия этого иконоборчества, и эту ересь нужно внимательно изучать и понять, откуда она происходит, и почему каким-то людям это нравится.

Прот.А.Степанов: Между прочим, иконоборчество было в значительной степени причиной разделения Восточной и Западной Церквей. Потому что Западная Церковь поддерживала иконопочитателей, и вот этот долгий затянувшийся период, так сказать, ереси, в которой пребывала Византия, потому что эту ересь поддерживали императоры, это длилось сто лет. И за это время произошло уже очень сильное разделение между Востоком и Западом. То есть это был один из факторов, который ускорил, способствовал вот этому разделению.

А.Небольсин: Да, и это очень трагично. Потому что, мне кажется, что в то время – я не говорю о сегодняшнем – в то время это было не нужно.

М.Михайлова: Но Господь говорит: «Да будут все едино». Когда же нужно эту заповедь Божию нарушать, разделяться?

А.Небольсин: Ну да, раз Он сказал – да. Я в другой раз об этом напишу, но я с Вами совершенно согласен, что, конечно, зато византийская культура до этого несла факел культуры и цивилизации. Так что даже если Рим, или в Испании, в Африке вандалы занимались вандализмом, то все-таки оставалась Византия, этот остров. Такого острова, к сожалению, сегодня нет нигде. Есть люди, которые надеялись, что в России это будет, но пока что этого не видно. А был тогда все-таки остров Византии, где продолжалась глубокая эллинистическая культура, прекрасное искусство. И потом это опять возобновилось и повлияло на итальянское и на западное Возрождение. То есть без Византии этого бы не было. То, что в XV веке возродилось во Флоренции и так далее. Так что нужно отдать дань Византии в этом смысле. Меня всегда удивляет, что скульптура стала запрещаться или не стала великой традицией христианская скульптура.

Прот.А.Степанов: Скульптура – все-таки, наиболее «плотяная», скажем, традиция изобразительная. Ведь христианство все время искало свой образный язык – как выразить духовное содержание в видимых образах. Скульптура с точки зрения христиан в наименьшей степени способна была это содержание выразить – отчасти потому, что античная религиозность себя выражала прежде всего в скульптуре. Ведь идеальный человек есть бог, поэтому такой обобщенный образ. С другой стороны, потому что требовался новый язык: было иное духовное содержание, чем в античном мирочувствии, мировоззрении, и требовался совершенно иной язык, гораздо более условный, гораздо более несвязанный с плотью, с материальным началом. И вот таким образом, как мне кажется, выработался язык иконы, восточной, византийской иконы, прежде всего. Поэтому, мне кажется, понятно, что скорее язык отталкивался от тех выразительных средств, которыми пользовался прежде всего античный мир и, в частности, от скульптуры.

М.Михайлова: Может быть, мы вернемся к тому, с чего мы начали разговор – у нас не так много времени остается. Культура, классика, которая оказывается под угрозой. И я сказала, что это одна из черт современности, какой-то невероятный натиск цивилизации на традиционные культурные ценности. Но, как мне кажется, источником некоторого утешения и уверенности в будущем для нас может послужить то, что мировая культура начинается с гибели цивилизации. Первое литературное произведение, значительное, нашей европейской традиции – это «Илиада», рассказ о гибели Трои. И когда римский Вергилий, которого так любил Данте и который был «христианином до Христа», как даже говорили о нем; когда Вергилий пишет об этом в «Энеиде», то он показывает нам действительно гибель великой культуры. Вот полная катастрофа, Троя в огне, надеяться не на что – но что происходит. Эней собирает тех немногих людей, кто остался в живых; они поднимаются на корабль и отплывают к новым берегам. Потому что на самом деле фундаментальная ценность, несмотря на то, что нам необходимо сохранять наши священные камни и стоять за них до конца, за эти камни Петербурга. Но главная ценность – это человек. И до тех пор, пока есть пусть немного людей, для которых эти ценности являются живыми, которые готовы ради них жить и умирать…

А.Небольсин: Но куда же они поплывут теперь? Потому что уже весь мир стал каким-то совсем маленьким, таким расплюснутым. И если вода будет подниматься, то будет вообще меньше земли, и все будут только драться. Нет, столько катастроф, если подумать, надвигаются к нам, все эти экологические катастрофы – то, что скоро будет недостаток питьевой воды. И люди друг друга будут убивать, чтобы какую-то чистую воду получить. И если вдуматься, то, конечно, можно в такую депрессию войти, и могут сказать: а причем тут здания Петербурга, когда мы вообще с голоду или от жажды умрем? Но на это я все-таки бы ответил, что ценность – это ценность. Искусство – это ценность, и во время войны в Петербурге люди ходили на концерты во время блокады, и слушали квартеты Бетховена, а снаружи лежали мерзлые трупы и обстреливают весь город. Это мне кажется очень, в каком-то смысле, утешительно. Потому что мы говорим о культуре, но главное, что мы верим, что это все сопряжено – и красота, и добро, и то, что нужно нам делать. Я надеюсь на новый классицизм. Даже было какое-то движение в Петербурге не так давно, какие-то идеалисты – они мне очень понравились, и они придумали такой термин: «новый классицизм» или «новый академизм». И я лично знаком с молодыми архитекторами, которые строят в классическом стиле. И я очень уважаю принца Уэльского, который целый город построил, постарался возродить – город Паундбери (Дорчестер). И его учитель Лион Криер – очень хороший современный классический архитектор. Такие есть феномены. Скульпторов я не знаю – по-моему, Церетели не совсем годится…

М.Михайлова: Ну что же, мы должны заканчивать наш разговор. Я хочу поблагодарить Аркадия Ростиславовича Небольсина за то, что он нашел время прийти к нам на «Град Петров» поговорить. Большое спасибо Вам, отец Александр, за участие в разговоре. Спасибо всем, кто нас слушал. Всего хорошего!

См. также: