Блокада. Человеческая сторона трагедии

Программа Марины Лобановой

«Встреча»

Гость: Владимир Леонидович Пянкевич, доктор исторических наук, профессор Института истории СПбГУ, ведущий научный сотрудник СПбИИ РАН

Тема: «человеческое измерение» Блокады

Эфир: 20 и 27 декабря 2025 г.

АУДИО

Владимир Пянкевич:

Изучение Блокады мне открыло такую важную мысль, а именно, что Блокада – это не только крупнейшая гуманитарная катастрофа человечества, это ещё и жуткий эксперимент, который поставила история, враги, мы сами. Это было страшное потрясение, которое показало не только глубину трагедии, но и глубину каждой человеческой личности, насколько сложными оказались люди, насколько сложно понять – не то что другого, а себя. Человек не в силах был даже представить, как он может себя повести в жутких, бесконечно тяжёлых условиях Блокады. И в этом смысле, я убеждён совершенно, понять Ленинградскую блокаду невозможно.

Я хотел бы упомянуть в нашей беседе одно очень важное имя – Сергея Ярова. Сергей Яров ушёл от нас в 2015 году. Он написал потрясающую совершенно книгу «Блокадная этика». Он сочетал в себе удивительные качества, это был потрясающий учёный, глубокий очень учёный, и одновременно почти каких-то христианских образцов человек. Удивительная личность, неслучайно к нему так тянулись студенты. Это камертон для меня – работы Сергея Ярова.

Об источниках по вот этой самой «человеческой истории» Блокады, о «человеческом измерении» Блокады можно говорить долго, прежде всего это, конечно, дневники. Блокада породила гигантское количество дневников, огромное количество дневников. В силу того, что это город высокой цивилизации, здесь много людей образованных. Не только учёные, интеллигенты писали, но и школьники, и рабочие. Это очень объёмный пласт источников, почему он самый ценный? Потому что когда человек пишет дневник – он ещё не знает, что с ним произойдёт, он пишет здесь и сейчас.

Зачем люди писали дневники в условиях Блокады? Бомбы, снаряды, голод, холод… Голод и холод – это две главные причины смерти, не бомбы, от бомб и снарядов умерли 3% (от числа погибших по официальным данным, не говоря уже о том, что по подсчётам коллег-историков погибших гораздо больше, чем официальные цифры, которые прозвучали на Нюрнбергском процессе). Почему писали? Это одиночество, рядом с тобой – никого, а если умерли близкие, а с кем поговорить, а как облегчить душу… Потом, это отвлекало от тягот. Это нередко исповедь в буквальном смысле, в полном смысле этого слова, человек понимал, что он умрёт, скорее всего умрёт, это исповедь перед смертью. С другой стороны, это и терапия, когда человек выговаривался – ему становилось легче. Иногда это желание поделиться сокровенным со своими близкими, которые эвакуировались и ничего не знают. Это желание сохранить для потомков, иногда в дневнике есть обращение прямо к потомкам. У меня сейчас находится во временном пользовании дневник женщины, которая писала письма и никогда их не отправляла, это дневник в форме писем своему сыну. Это откровенные записи. Это средство выживания, если хотите, это средство пережить тяготы блокады. Она выжила. Мне кто-то из студентов принёс такой дневник – записная книжка, человек пишет, как он умирает. И последнюю запись там сделала соседка: «Нет шамовки…» (то есть нет еды). Она, видимо, не очень грамотная была. «Саша умер».

Традиция вести дневник в России была очень развита, но в советское время вести дневник, как вы понимаете, было, мягко говоря, опасно, точно так же как и в Блокаду. Это первое обстоятельство, почему после эти люди молчали. Второе, я это великолепно понимаю, почему они не рассказывали потом о пережитом. Потому что это так страшно, так запредельно! И тебе, ребёнку, внуку – не надо это знать. Я совершенно ответственно могу сказать, что точно так же не любили говорить о войне настоящие, я подчеркиваю это слово, настоящие фронтовики. Мой отец прошёл всю войну, он умер, когда ему было 51, а мне 10.  Он никогда со мной практически ни чем не делился. И потом, для того, чтобы рассказывать, человеку нужно вернуться туда. А хочешь ли ты вернуться туда? А дневниковые записи – это исповедь тогда, в тот момент.

Я очень хорошо понимаю тех людей, которые не хотели говорить ни о чём пережитом после войны. И потом, давайте будем прямо говорить, Блокада не была центральной темой в общественном дискурсе, нет. Об этом стали говорить (а, тем более, о человеческой истории Блокады) только после Гранина и Адамовича. А до этого была, конечно, статья уже упомянутых Ковальчука и Соболева «Ленинградской реквием», о реальных потерях в годы Блокады. Те же Гранин и Адамович ещё обратили внимание, что когда они приходили интервьюировать блокадников – их родственники с удивлением узнавали, что происходило с их близкими, самыми близкими людьми, и они об этом не знали, причём, это были не какие-то дежурные или неважные события, а краеугольные события жизни их самых близких людей.

Я студентам рекомендую: спроси сейчас свою бабушку. Про всех правителей напишут миллионы ещё, тонны, вагоны книг, статей, всё что угодно. Про твою бабушку не напишет никто и никогда. Между тем, если бы не было твоей бабушки – не было бы и тебя, как не будет и твоих детей без тебя. Ты в этой цепи – посмотри, откуда ты взялся. Это же важно – откуда ты взялся, кто ты. Это важно.

Может быть, людям, пережившим Блокаду, трудно делиться и потому, что современному человеку – не скажу невозможно, но практически невозможно понять, почему люди так поступали. Почему они поступали так со своими самыми близкими людьми. Почему рушились семьи. Ни одна семья этого города из Блокады не вышла без изменений. Блокада показала подлинные отношения, подлинность или фальшивость, она разрывала связи мужа и жены, брата и сестры, она рвала самую крепкую связь, которая связывает двух людей – матери и ребенка, такое тоже было. Это очень непростое и очень эмоционально затратное дело.

В названии моей книжки «Люди жили слухами» – это не мои слова, это слова Дмитрия Сергеевича Лихачёва, мои – это вторая часть названия: «Неформальное коммуникативное пространство блокадного Ленинграда». Для жителей блокадного города слухи были таким же источником информации, как сегодня социальные сети. Слухи играли огромную роль в жизни людей. Почему? Потому что когда мы с вами живём, мы каждый день принимает какие-то решения: маленькие, большие, огромные. Но для того, чтобы принять адекватное решение, каждому из нас нужна информация, и чем больше информации у нас, тем более точное решение мы принимаем. Перед какой совершенно чудовищной ситуацией оказались многие ленинградцы? Например, уезжать или не уезжать? А куда уезжать? А на какие средства я буду жить? А у меня двое детей, как я их повезу? А у меня больная мама, куда я её дену? Гигантское количество вопросов. Запасать продукты или не запасать? По радио говорят – не надо ничего запасать, это панические настроения, льём воду на мельницу врага. Значит, не будем запасать. Те, у кого был крестьянский опыт, те запасали, они не могли себе представить пуститься в зиму без запасов. У кого-то был опыт ещё времён гражданской войны, Петроград голодал в 1918-1919 году, и кто-то об этом помнил и сушил сухари. А кто-то этого не делал, часто – в силу возраста, конечно, ну как же, мне 20 лет – неужели я не выживу?

Или, допустим, как мы будем относиться к врагам, к немцам? Кто такие немцы? Ну как же, подождите, немцы – у нас же все газеты начинаются с одного и того же лозунга «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» И мы хорошо знаем, что пролетарии Германии, конечно, поднимутся, свергнут этого проклятого Гитлера и выступят в защиту первого в мире государства рабочих и крестьян – Советского Союза. Сегодня у нас с вами это вызывает улыбку, да? Но тогда это была аксиома – пролетарский интернационализм. Более того, у нас страна, в которой марксизм-ленинизм, марксизм – это идеологическая основа. Откуда она? Из Германии!

…

Сейчас я активно занимаюсь стратегиями выживания блокадников и прежде всего таким не очень, на мой взгляд, изученным вопросом – рынок блокадного города. Это очень интересное явление, которое много говорит об обществе, о людях.

…

Что люди ели в Блокаду? Почти год назад я опубликовал статью ««Даже в страшном сне не могло присниться». Потребление суррогатов пищи в блокадном Ленинграде» («Новейшая история России», 2025), и в университетском журнале тоже у меня выйдет материал в январе 2026 года на эту тему. Вопрос важен вот почему. Потому что тех норм, которые были положены по карточкам – хлебным карточкам и продуктовым… это разные вещи… Кстати, я хочу оговориться: никакие продукты (и хлеб в том числе) в городе, в магазинах не «выдавался», он продавался, за деньги. Прекрасно все знают про нормы, до 125 грамм доходило в день на пике Блокады, с 20 ноября по 25 декабря 1941 года. Эти нормы физиологически не давали возможности для выживания. … Поэтому для того, чтобы выжить, люди вынуждены были искать заменители…

Проще сказать, чего на столе у блокадников не было… на столе у блокадника было всё, кроме камня и металла, всё!

…

Из чего хлеб пекли? Это отдельный сюжет. Ну, там была, прежде всего, целлюлоза, конечно, масса других присадок. Присадок было, по-моему, до половины. Это была пыль, которую собирали на хлебозаводах. Чего там только не было. И люди это прекрасно понимали. Он был тяжёлый и мокрый, практически лилась вода с него… И поэтому, чтобы хоть как-то довести его до съедобного состояния, подсушивали этот хлеб на буржуйках.

Когда пишут, что кто-то физически не мог преодолеть отвращение к каким-то суррогатам пищи, такое тоже бывало, но, на мой взгляд, это свидетельствует о том, что, стало быть, у этого человека была альтернатива, какая – это отдельный вопрос. Значит, он мог купить, украсть, получить за какую-то услугу… Что в блокированном городе было востребовано? Транспортная, допустим, услуга. Или – постирать кому-то белье. Люди жили по-разному.

…

Люди писали обращения к власти с просьбой спасти от голодной смерти. Я подсчёт провёл – даже в 1943 году удовлетворяли только 15% примерно таких обращений. И потом, давайте вещи называть своими именами, писали такие обращения к властям города те, кто думал, что ему полагается поддержка за какие-то заслуги. Начиналось такое письмо автопрезентацией: я такой-то такой-то, я участник гражданской войны, я сподвижник товарища Ленина, я столько-то лет в партии… Глава противораковой службы Советского Союза, врач – пишет: я умираю от голода, у меня пять монографий, в том числе на разных языках, помогите хоть чем-нибудь.

…

В Советском Союзе рынки существовали, более того, я напомню, что они возникли в голодном 1932 году, потому что это был вынужденный ответ власти на, по сути, голод. И только вот эта крестьянская инициатива – они привозили на рынок то, что вырастили на мизерных своих участках… она кормила и крестьян, которые жили очень тяжело, и наполняла рынки. Да, этот рынок существовал, но 1 сентября 1941 года рынки в городе были закрыты. Одновременно, практически одновременно возникли вот эти вот стихийные блокадные рынки. Они возникли не на территории рынков, в помещениях (допустим, Кузнечный рынок), а рядом. Существуют фотографии, рисунки, это зафиксировано – толпы, гигантские толпы людей там. Их разгоняли иногда, репрессии применяли. Но… масштабы были столь велики вот этой «торговли», что система не могла справиться с этим.

…

Проходит время… И через некоторое время, я цитирую, встречается владелица этих самых проданных в Блокаду вещей, моя мама… Моя мама была знакома с женщиной, которая была любовницей заведующего каким-то складом продовольственным, и все наши хорошие вещи (а наша семья жила хорошо) перешли к ней. И вот она сидит перед нами, вся в маминой одежде, и говорит маме: «Тебе, наверное, неприятно смотреть на меня, что я в твоей одежде?» А знаете, что мама ответила? Она ответила: «Я ноги тебе готова целовать за то, что ты дала нам шанс на жизнь». Вот и отношение к спекулянтам.

Знакомый спекулянт – это шанс на жизнь. Если у тебя его нет – у тебя этого шанса нет. Ладно, у тебя… но у твоих близких, у твоего ребёнка этого шанса нет, и он умрёт, и поэтому здесь очень-очень непросто расставлять оценки, это не так всё работает.

Это гигантский эксперимент, который показал силу и слабость, эффективность и, напротив, абсолютную бесполезность каких-то институтов, каких-то организаций… Людей, я подчеркиваю, даже внутри семьи. Исчезало всё: дружба, приятельство, субординация, человеческое отношение… Семья оставалась. Семья поддерживала человека. Человек, когда оставался один, особенно мужчина, это вообще без вариантов, одному было не выжить. Потому что кто пойдёт в очереди стоять? За тем же хлебом. Шансов нет. И если семья сплачивалась, если прежний бэкграунд семьи, если прежние отношения были не фальшивыми, а подлинными, наполненными (я всё-таки использую это слово) подлинной любви, приязни, заботы, а не дежурного штампа в паспорте… Если в семье были подлинные отношения – тогда шанс на выживание был. Если же доминировали другие отношения, то шансов на выживание ни у семьи, ни у человека не было.

• О роли Бадаевских продовольственных складов.
• Почему государство не взяло на себя скупку ценностей у населения, а предоставило это стихийному «рынку».
• Завозили ли кошек в Ленинград после Блокады.
• Почему на блокадную тему много мифотворчества.
• Роль пропаганды в вопросах жизни и смерти в каждой отдельной судьбе.
• Изучают ли историю Блокады в других странах.
• Почему сегодня люди не хотят знать историю Блокады.
• И почему сегодня люди хотят знать историю Блокады.

См. также: