Дню памяти Осипа Мандельштама посвящена передача с участием литературоведа Ирины Вербловской

М.Михайлова: Здравствуйте, дорогие радиослушатели! С вами радио «Град Петров», программа «Календарь», и сегодня наша передача посвящена 70-летию кончины великого русского поэта Осипа Эмильевича Мандельштама. Проведу эту передачу я, Марина Михайлова, вместе с замечательным краеведом, филологом Ириной Савельевной Вербловской. Здравствуйте, Ирина Савельевна!
И.Вербловская: Здравствуйте, дорогие радиослушатели!
М.Михайлова: Ирина Савельевна, я очень рада, что Вы пришли сегодня к нам на радио «Град Петров». Так Господь управил, что мы с Вами встретились за два часа до начала нашей передачи. Я знаю, что Вы занимались изучением жизни Осипа Мандельштама, что Вы любите и много лет читаете и перечитываете его стихи, что Вы имеете некоторое отношение к родословному древу Мандельштамов. И вот давайте мы поговорим с Вами о том, кто для нас сегодня Осип Мандельштам. Что это за фигура, и какие важнейшие смысловые линии возникают в связи с его творчеством и книгой его жизни? Потому что, как мне кажется, судьба поэта – это тоже его произведение. Это тоже одна из книг, написанных им. И сегодня мы празднуем, горько поминаем годовщину его смерти. Вот давайте, может быть, мы с этого и начнем. Как вообще была установлена дата смерти Мандельштама?
И.Вербловская: Осип Эмильевич Мандельштам скончался в пересыльном лагере на Второй речке около Владивостока. Сейчас это сам город Владивосток, это набережная, вполне цивильно отделанная, и никакого следа о том прошлом, которое это место занимало в нашей истории, не сохранилось. По крайней мере, на месте этого не определить. Этапирован он был туда осенью 1938 года. Этапирован после того, как очень быстро прошел период следствия; он был арестован 2 мая, а уже в сентябре был отправлен на Дальний восток, хотя статья его 58.10 – «агитация» (хотя какую он агитацию вел, смешно, конечно, и говорить об этом), ее срок до 5 лет не предусматривал отправки в такие дальние лагеря, и когда он попал туда, на Дальний восток, то там отбирали тех, кто должен был быть по морю отправлен на Колыму, и его не отобрали, как человека больного. Он действительно страдал астмой, хотя не очень-то старым был человеком, ему было 47 лет, но выглядел он уже достаточно немолодым человеком и чувствовал себя очень скверно. По медицинским документам того заведения, где он находился, определили, что его должны отправить обратно на запад, но не далеко на запад, а только до Западной Сибири, потому что в городе Мариинске был центр сибирских лагерей, СибЛАГа, который называли «отходняк», где отбывали заключение люди, не способные к тяжелому физическому труду. То есть как их не заставляли, они не могли работать, могли только отдать концы. И вот его должны были туда отправить, но это требовало времени, и он оставался пока там, в этом пересыльном лагере. Довольно рано наступили холода. Он очень страдал от этого, а кроме того, он не получал никаких посылок, никто не знал еще, где он находится, а когда узнали – было уже поздно. В лагере началась эпидемия, а так как он был человек ослабленный и больной, то он оказался жертвой этой эпидемии и скончался. А как об этом стало известно? Вернулся обратно отправленный туда денежный перевод, отправленный братом, он вернулся в Москву, и посылка, которую успели послать, тоже вернулась. И тогда его вдова, Надежда Яковлевна, которая, в общем-то, всю свою дальнейшую жизнь – а прожила она полную жизнь, 81 год, – посвятила тому, чтобы сохранить память о поэте. И она стала добиваться по всем инстанциям, и как это не странно и не удивительно в тех условиях, но ее энергия была такова, что она пробила эту брешь и сумела получить реальные документы о его кончине. Поэтому известно, что он скончался именно в этот день.
М.Михайлова: Это очень важно, то, что Вы говорите. Я как раз смотрела семейные документы накануне нашей с Вами встречи, и там действительно, в 1962 году моему отцу выдают бумагу, о том, что его отец умер от гангрены легкого в 1943 году, а потом, когда уже после начала перестройки делается запрос в Прокуратуру, Прокуратура дает бумагу, где сказано, что дед мой был расстрелян 13 июня 1938 года. То есть это время удивительное, когда не только люди пропадают, но мы практически лишены возможности, многие поколения людей, которые утратили своих родителей, своих ближайших родственников, лишены возможности даже поминать своих родных людей в тот день, в который они действительно отошли ко Господу.
И.Вербловская: Я должна прибавить к этому, эта практика уже известна, что до сегодняшнего дня мы еще не можем сказать точно, куда надо отнести цветок или поставить свечку. Потому что места захоронений, места погребения далеко не все еще известны нам.
М.Михайлова: А вот интересно: то место, то лагерное кладбище, где был похоронен Осип Мандельштам, конечно, в братской могиле, ведь там тоже ничего не осталось?
И.Вербловская: Нет, ничего. И вот примерно в этом районе, впервые несколько лет тому назад поставлен был памятник, но, к сожалению, его не один раз оскверняли. Так что пришлось его убрать. Сейчас на территории Владивостокского университета он поставлен, там студенчество, там совершенно другая обстановка, и там теперь стоит этот памятник.
М.Михайлова: Что значит «оскверняли»? И кто это делал?
И.Вербловская: Я точно не могу сказать, меня там тогда не было. Но что-то портили, пытались разрушить, рисовали всякие гадости…
М.Михайлова: Вот это, как мне кажется, первое, что связано с сегодняшним днем, с днем памяти Мандельштама. Ведь Осип Мандельштам и его горькая судьба – это знак, это знак судьбы поколения. И, как мне кажется, мы должны задуматься о том, почему в нашей стране оскверняются памятники поэтам, погибшим в лагере? Как это вообще возможно? Что это за люди такие, откуда они взялись?
И.Вербловская: Люди – это наши сограждане. А дело в том, что человек, который не знает ничего о своих корнях, очень легковесен. В течение многих-многих поколений, а не то, что какого-то короткого времени, люди воспитывались так, что они не должны знать своих корней. А отсюда следующий момент: мы не знаем о прошлом, мы не храним историческую память. И сейчас, когда это появилась возможность восстановить то, что было, и сохранить эту память, – нам не очень-то хочется. То есть я имею в виду не нас с Вами, Марина Валентиновна, а в общем и целом мало кто хочет вспоминать не светлое, хорошее и радостное, а вот то, что, как писал когда-то Галич «полстраны сидит в лагерях», – вот это не хочется вспоминать. Когда в 1956 году Анне Андреевне Ахматовой рассказали содержание доклада Хрущева, она сказала, что теперь в глаза друг другу посмотрит две России: Россия, которая сидела, и Россия, которая сажала.
М.Михайлова: Этого не случилось, к великому сожалению. Вот, кстати, я хочу прочесть одно стихотворение, это даже не стихотворение – этот текст называется «Отрывки из уничтоженных стихов». Это примерно 1931 год, начало 30-х годов. В год тридцать первый от рождения века Я возвратился – нет, читай, насильно был возвращен В буддийскую Москву, а перед тем я все-таки увидел Библейской скатертью богатый Арарат, И двести дней провел в стране субботней, Которую Арменией зовут. Захочешь пить – там есть вода такая Из курдского источника Арзны, Хорошая, колючая, сухая И самая правдивая вода. Уж я люблю московские законы, Уж не скучаю по воде Арзны, В Москве черемуха да телефоны, И казнями там имениты дни. Захочешь жить – тогда глядишь с улыбкой На молоко с буддийской синевой, Проводишь взглядом барабан турецкий, Когда обратно он на красных дрогах Несется вскачь с гражданских похорон, Иль встретишь воз с поклажей из подушек, И скажешь: «Гуси-лебеди, домой». Не разбирайся, щелкай, милый кодак, Покуда глаз – хрусталик кравчей птицы, а не стекляшка. Больше светотени, еще, еще – сетчатка голодна Я больше не ребенок. Ты, могила, Не смей учить горбатого, молчи. Я говорю за всех с такою силой, Чтоб нёбо стало небом; чтобы губы Потрескались как розовая глина. Язык-медведь ворочается глухо В пещере рта, и так от псалмопевца До Ленина, чтоб нёбо стало небом, Чтобы губы потрескались как розовая глина. Еще, еще. Не табачною кровью газета плюет, Не костяшками дева стучит – Человеческий жаркий искривленный рот Негодует и «нет» говорит. Золотилась черешня московских торцов, И пыхтел грузовик у ворот, И по улицам шел на дворцы и морцы Самопишущий черный народ. Шли труда чернецы, как шкодливые дети вперед, Голубые песцы, и дворцы, и морцы, Лишь один кто-то властный поет. Но услышав тот голос, пойду в топоры, Да и сам за него доскажу. Замолчи, ни о чем, никогда, никому, Там в пожарище время поет. Замолчи, я не верю уже ничему, Я такой же, как ты, пешеход, Но меня возвращает к стыду моему Твой грозящий искривленный рот. Это очень странные стихи и нелегкие для понимания, особенно на слух. Но когда я читаю про этот «жаркий искривленный рот», который говорит «нет», я вспоминаю, конечно, Ахматову: «И если зажмут мой измученный рот, Которым кричит стомильонный народ, Пусть также они поминают меня, В канун моего погребального дня». Потому что Мандельштам и Ахматова – это были люди, которые говорили тогда, когда никто не мог говорить. Когда писали эти дикие производственные романы про бруски, про поднятую целину, – а про то, что происходило, никто не писал. А вот они сказали, что «мы живем, под собою не чуя страны».
И.Вербловская: Мандельштам не ставил себе специальной цели, просто это был очень цельный и искренний человек. Он не стремился найти своего читателя, он должен был сказать – а мы или услышали, или не услышали его. Поэтому я не отказываюсь от того, что он не был агитатор, он был искренним человеком. И он жил под этой пятой. Ведь он, читая свои стихи «Мы живем, под собою не чуя страны», каждый раз говорил: «Только вы не выдавайте меня, потому что меня иначе расстреляют». И все равно он своим собеседникам это стихотворение читал. А чтобы ему никому и никогда не прочесть это стихотворение? Написал бы, положил в книжечку, и через сто лет кто-нибудь эту книжечку открыл бы… Но он не мог так сделать. И вместе с тем, это, конечно, не тот человек, который мог пойти на баррикады, это совсем не тот человек. Это был типичный человек Серебряного века, который жил в своем кругу, который очень признавал ту почву, на которой он вырос, – а вырос он на почве российской и европейской культуры. И вот это то, что его питало. И когда вот эта культура, как шагреневая кожа, сжималась до романа Павленко «Счастье», то… Кстати, Павленко встретил его на Лубянке… Вы не знаете эту историю? Его волокли куда-то, он не в состоянии был идти. Ведь Мандельштам действительно был неврастеник, этого не отнимешь. Он был почти безумен в последние годы. И вот во время первого следствия, 1934 года, его куда-то волокли, и откуда-то сверху по лестнице, там на Лубянке, спускается Павленко: «Мандельштам, возьмите себя в руки!»
М.Михайлова: Чудная история!
И.Вербловская: Да, замечательная встреча двух писателей.
М.Михайлова: Кто такой Павленко, кто теперь знает об этом. Меня-то мучили советской литературой, мы все это читали…
И.Вербловская: Он был лауреат Сталинской премии, издавался огромными тиражами…
М.Михайлова: Да, но Мандельштама мы знаем, а вот Павленко…
И.Вербловская: Да, но каково же Мандельштаму было… Так что он прошел свою жизнь через все самые запутанные узлы нашей истории, которые, к сожалению, мы до конца никак не можем распутать. Вернее, можем, но не хотим. И вот отсюда ответ на вопрос, а кто же может осквернять памятники. Кто может? Тот, кто не понимает. Вот в сентябре месяце открыли памятник в Воронеже, это было очень торжественно. Воронежцы такой праздник устроили из этого события. И все-таки на следующее утро мы пошли в парк, где поставлен памятник, посмотреть, все ли на месте, все ли так, как было задумано. Все было правильно. все было хорошо, – но показательно, что такая неспокойная мысль возникала у многих из нас.
М.Михайлова: Да, и вот я сегодня шла по улице и вспоминала стихотворение, которое все знают, которое как-то опозорено отчасти деятельностью нашей Аллы Борисовны Пугачевой, но стихи-то великие и прекрасные – «Ленинград». В декабре 1930 года было написано это стихотворение, за восемь лет до смерти.
И.Вербловская: Да, вот как раз в эти последние декабрьские дни. И здесь, на Васильевском острове.
М.Михайлова: Вот мы выйдем на улицу – и выйдем именно в этот Ленинград.
И.Вербловская: Да, в «город, знакомый до слез»…
М.Михайлова:
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез.
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург! я еще не хочу умирать.
У меня телефонов твоих номера.
Петербург! у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
Вот мы с такой легкостью забываем все это, – а ведь это было, на самом деле, с поколением наших родителей, наших дедов, у какого какой возраст, но в любом случае это все очень близко. То есть это те люди, которых мы за руку держали и можем подержать. Это они жили в этом городе и в этом ужасе смертельном.
И.Вербловская: К столетию со дня рождения Мандельштама в нашем городе была установлена первая и единственная мемориальная доска. Она как раз на том доме, доме 31 по 8-й линии Васильевского острова, где «на лестнице черной», на последнем этаже, в квартире 5, жили родные Мандельштама. И приехав под Новый, 1931-й, год в Ленинград, Мандельштам жил там с женой. И там были написаны эти стихи, о чем и говорит мемориальная доска. Интересно, что там подлежащим в тексте доски – стихотворение и первые строчки этого стихотворения, а потом уже – чье это стихотворение. Не «здесь жил такой-то», а «здесь было написано такое-то стихотворение Осипа Мандельштама». И только через много лет вот такую памятную плиту, можно условно сказать, памятник установили в саду Шереметевского дворца.
М.Михайлова: Я думаю, что, конечно, Мандельштам, несмотря на то, что и в Москве он жил, и в Армении бывал, и в Воронеже провел горькие эти долгие месяцы, но все-таки это петербургский поэт, бесспорно.
И.Вербловская: Ну вот говорила Анна Андреевна, что есть петербургские поэты, есть московские поэты, а вот Мандельштам – он и московский, и петербургский. И «вишенкой» он поедет на трамвае «А» или «Б»…
М.Михайлова: Очень есть хорошая, кстати, книжка «Мандельштам в Москве», написал ее Леонид Михайлович Витгоф, это очень хороший человек, который много лет занимался изучением жизни и творчества Мандельштама.
И.Вербловская: Да, это хорошая книга. И он еще написал очень хороший текст к открытию памятника в Москве…
М.Михайлова: Вот еще одно стихотворение, тоже зимнее, петербургское, 1925 года. Про «с квадратными окошками невысокие дома»…
И.Вербловская: Это одно из самых светлых его петербургских стихотворений, самых светлых, потому что во всех остальных, где бы ни был он, но – Прозерпина властвует…
М.Михайлова: Но и в этом стихотворении я, например, тоже вижу Прозерпину. Давайте мы его сейчас прочтем, напомним нашим слушателям. А потом, может быть, поговорим об этом стихотворении. Вы, с квадратными окошками Невысокие дома. Здравствуй, здравствуй, петербургская Несуровая зима. И торчат, как щуки, ребрами Незамерзшие катки, И еще в прихожих слепеньких Валяются коньки. А давно ли по каналу плыл С красным обжигом гончар, Продавал с гранитной лесенки Добросовестный товар. Ходят боты, ходят серые У Гостиного двора, И сама собой сдирается С мандаринов кожура. И в мешочке кофий жареный Прямо с холоду домой, Электрическою мельницей Смолот мокко золотой. Шоколадные, кирпичные Невысокие дома. Здравствуй, здравствуй, петербургская Несуровая зима.
И.Вербловская: Нет, мне кажется, это совершенно незамутненное стихотворение…
М.Михайлова: И приемные с роялями, Где, по креслам рассадив, Доктора кого-то потчуют Ворохами старых «Нив». А дальше самое главное: После бани, после оперы Все равно, куда ни шло, Бестолковое, последнее Трамвайное тепло. Вот Мандельштам все время говорит: «Здравствуй, здравствуй», а на самом деле – «прощай, прощай». Это 1925 год. Уже в этом городе свирепствует семь лет освобожденный пролетариат, и уже ничего этого нет, уже нет никаких «Нив», уже нет никакого «кофея», уже нет никаких мандаринов и ботиков серых. И уже никто не катается на коньках. «Прощай, прощай» – вот как я это ощущаю. Вот скажите, как Вы думаете?
И.Вербловская: Нет. Я не согласна, потому что после страшного голода, который был в 1921 году, после того, что Петроград пережил в первые послереволюционные годы, к этому времени как раз был НЭП, когда как раз порадовались, что опять можно…
М.Михайлова: Это другие люди уже порадовались.
И.Вербловская: Нет, я с Вами не очень согласна в этом отношении. Это было как раз ощущение какого-то возрождения. Другое дело, что в это время, именно в 1925 году, началось «лицейское дело», тогда 52 человека расстреляли…
М.Михайлова: И уже ушел «философский пароход», и уже выслали на нужный километр всех, кого надо…
И.Вербловская: То есть, конечно, это все было. Но вот внешне – и «с мандаринов кожура», и диво-дивное – электрическая мельница, это все такие вот «акмеистические» реальности, которые в это время были. И 1925 год все-таки еще давал какую-то надежду.
М.Михайлова: И все-таки – уже «бестолковое последнее тепло»…
И.Вербловская: Тридцатый год будет страшнее, да и 1929 будет уже очень тяжелый. Каждый год был, конечно, тяжел для кого-то, но общая атмосфера все-таки 1925 года, конечно, была уже зловещая, но в целом этот год еще не настолько омрачен. А потом чисто физически: из теплого трамвая, а трамваи всегда были переполнены, на улицу зимнюю… То есть я это стихотворение держу как одно из очень немногих незатемненных у Мандельштама…
М.Михайлова: Ну, давайте это стихотворение оставим открытым для каждого, для разного восприятия. А я еще сегодня ехала сюда и вспоминала стихотворение, глядя в окно на зимний лес: Сусальным золотом горят В лесах рождественские елки, В кустах игрушечные волки Глазами страшными глядят. О, вещая моя печаль, О, тихая моя свобода, И неживого небосвода Всегда смеющийся хрусталь. Вот я ужасно люблю это стихотворение, очень люблю, потому что, мне кажется, что в нем – а это очень раннее стихотворение, 1908 года, – но в нем уже есть некая особенность коренная поэтики Мандельштама, потому что у него неживое – оно всегда живое, а живое может обнаруживать странные признаки неживого. Вот эта «розовая глина» нашей гортани и еще что-нибудь в этом роде. Потому что для поэта мир имеет иную природу, чем для обыкновенных людей. И вот здесь тоже очень красиво, потому что волки-то игрушечные, а глаза-то у них настоящие, страшные. И елки горят сусальным золотом не в квартире, не в доме, где положено в зале ставить елочку и украшать ее позолоченными шариками, – они в лесах горят. То есть у Мандельштама все передвинуто…
И.Вербловская: Понимаете, елка в доме – это праздник, это Рождество. А елка в темном, ночном, зимнем лесу, и вокруг всамделишные волки – он их делает игрушечными, но на самом деле они представляются еще страшнее от этого, потому что игрушка вдруг делается не-игрушкой, чем-то устрашающим.
М.Михайлова: У нас, к сожалению, время наше заканчивается, и я вот еще одну хочу сказать вещь…
И.Вербловская: Но мы обязательно с Вами встретимся – можно 15 января, в день рождения Мандельштама. Потому что в такой короткой передаче невозможно дать слушателям почувствовать все разнообразие, глубину и особенности этого поэта. Он действительно внес очень серьезный вклад в нашу отечественную поэзию. А сейчас, когда у нас совершенно новые формы поэзии возникают, то особенно надо посмотреть, где они ищут свои корни. Поэтому и сама по себе поэзия Мандельштама, и то, как она может сегодня откликаться в нас, и чисто формально, и по сути, когда мы обращаемся к нашей трагической истории, это в любом случае очень актуально.
М.Михайлова: Ну вот сегодня таким образом с Ириной Савельевной Вербловской мы чествуем день памяти поэта, а продолжим разговор о его творчестве в день его рождения. Спасибо Вам, Ирина Савельевна, за то, что пришли сегодня.
И.Вербловская: Спасибо, Марина Валентиновна, Вам за то, что мы имели возможность так славно побеседовать.

См. также: