Свобода: Запад и Россия. Ключевое сходство, ключевое различие

Программа Марины Лобановой

«Встреча»

Гость: Петр Александрович Сапронов, культуролог, доктор наук, ректор Института богословия и философии

Тема: свобода. Запад и Россия. Часть 1

Эфир: 3 сентября 2022 г.

АУДИО

 

Петр Сапронов:

 

Стремясь быть свободным, человек, во-первых, осуществляет себя в качестве источника собственных действий, даже  в самом действии он не выпускает себя из собственных рук, само действие по-прежнему сохраняет свою автономность и производность исключительно от действующего. Наконец, и результат свободного действия должен оставить человека независимым ни от кого, кроме самого себя. В свободе, тем самым, человек есть он сам в качестве и собственной предпосылки, и собственного действия, и собственного результата. Иными словами, будучи свободным, он себе довлеет и самодостаточен. А это суть признаки божественности. Свобода между тем и есть божественность, но не вообще, не как таковая, то есть божественность божества, а всего лишь божественность человека.

 

В свободе человек бесконечно и неустранимо есть, и поэтому он, оставаясь человеком, божественен, несмотря на то. что он всего лишь частичка огромного и бесконечно разнообразного мира. По сути, самое существенное в свободе состоит в том, что в ней человек утверждает и подтверждает свою бытийственность.

 

Если античная свобода непосредственно связана с обожением человека, ведет к нему и в то же время совпадает с ним, то для Средневековья нечто подобное становится решительно невозможным. Теперь обожение достижимо не в самом человеке, а в Боге. Конечно, путь обожения предполагает человеческую свободу, но она должна обязательно разрешиться в любовь и, к тому же, предполагает действие божественной благодати.

 

 

Аристотель в своем труде «Политика» говорил о полисе, то есть городе-государстве, как общении. Но общение – слово тут не совсем подходит, скорее – дружественность (греческое слово «филия»). Если существует полис, а полис это общение граждан, это дружественность граждан,  то полис держится дружбой. Но вот с этой дружбой как раз и возникает ситуация, которая у христианина может вызвать недоумение.

 

«Другой» выступает неким подобием зеркала меня. Для нас, христиан, от этого веет  каким-то холодком, чем-то внешним, отчужденным и вряд ли приемлемым.

 

Для Античности в целом была в высшей степени характерна далеко не везде и не у всех народов-язычников встречающаяся сближенность божественного и человеческого. Для грека и римлянина боги и люди состоят в довольно близком родстве, в лице некоторых родов настолько близком, что боги были среди относительно недавних предков.

 

С другой стороны, хотя и относительно очень редкой, но вовсе не невозможной была ситуация обожения, то есть своего рода усыновление человека богами. При наличии доброй воли богов и человек легко становился богом. В то же время живое ощущение относительной близости богов людям делало принципиально осуществимой и попытку людей уподобиться богам. Едва ли не главным путем такого уподобления была свобода, ведущая к автаркии и заключающаяся в ней.

 

Но даже достигнутая автаркия требует непрерывного подтверждения человеческими усилиями. Главное же – в необходимости непрерывного самоограничения, отказа от очень многого, из чего может складываться человеческая жизнь. Ни грек, ни римлянин, кажется, никогда особо не акцентировали в своей свободе момент выбора.

 

Человеку для достижения автаркии очень и очень многое противопоказано. Ее заведомо не обретает тот, у кого все есть, что можно пожелать человеку, для кого практически все достижимо. Это путь божества, а не человека. Идя им, человек неизбежно сорвется в рабство, а вовсе не достигнет божественности.

 

Если античная свобода непосредственно связана с обожением человека, ведет к нему и в то же время совпадает с ним, то для Средневековья нечто подобное становится решительно невозможным.

 

 

Парадокс христианской свободы, если смотреть на нее античными глазами, заключен в том, что она не только разрешается в любовь, но и оставаясь свободой, сопряженной с любовью, вполне совместима со служением человека человеку.

 

В этом последнем случае движущим началом свободы является не она сама, а любовь. Когда служат из любви к ближнему, в этом обретают Бога, тогда даже рабствование у ближнего оставляет человека свободным. Он сам выбирает свое рабское служение, пускай всего лишь как подтверждение уже и так имеющего место быть. Здесь не нужда выдается за добродетель, а свобода осуществляется в перспективе любви как «сверх-свободы».

 

Ничего абсурднее для грека или римлянина и вообразить себе невозможно. Для них-то всякое служение человека человеку, зависимость одного лица от другого не могла не быть сужением сферы свободы, не иметь оттенка рабства.

 

Совместимость свободы со служением лица лицу в Средние века – это реальность неоднородная. Трактовать ее только с позиций христианства как результат христианизации культуры было бы слишком поспешным. У свободы-служения еще и автохтонно германские истоки. В полную противоположность опыту Античности у древних германцев дружиннику быть слугой конунга вовсе не означало ограничивать свободу.

 

…

 

Отмеченное совпадение верности себе и другому в Средние века стало смысловым стержнем вассалитета, которым скреплялось и единилось рыцарство. Именно в рыцаре как ни в ком другом совпадали свобода и служение. Он был и свободным по преимуществу человеком в средневековом обществе, и в то же время вся его жизнь должна была осуществляться как безупречное служение и верность.  Вне служения рыцарская свобода остановилась подозрительной – в ней легко и часто не без основания можно было заподозрить своекорыстие и произвол.

 

 

Новоевропейская свобода не менее, а, возможно, и более странная и парадоксальная реальность в сравнении с предшествующими свободами, чем средневековая свобода в сопоставлении с античной. Камень преткновения здесь в том, что в Новое время свобода начинает пониматься как исключительно человеческая реальность, вне какой-либо соотнесенности с божественной реальностью. То, что свобода есть самообожествление (Античность) или разрешается в обожение (Средние века), перестает о чем-либо говорить новоевропейскому человеку. Человек по-прежнему настаивает на автономности своего действия, на том, что в ней его источник, и в то же самое время готов видеть себя в конечном счете только человеком.

 

Почему именно свобода, будучи реализованной, ведет к счастью – это вопрос, который так бы и остался в безответности в пределах античного или средневекового понимания свободы. Ведь самодостаточность – совсем не счастье, и блаженство любви по существу не имеет с ним ничего общего. Счастье – это человеческое, слишком человеческое, чтобы Античность или Средневековье сопрягали его со свободой. Новое же время сопрягает ввиду того, что теперь в свободе чем далее, тем все более настойчиво акцентируется момент не самосуществования человека, тем более не перспективы встречи с Богом, а человеческое право на свободу.

 

Новоевропейский человек всё более сосредоточивался на том, как обеспечить свободу.

 

 

Свобода в поступке и как реальность внутреннего мира человека – это ее полюса, смысловые пределы… А это предполагает индивидуально-ответственное действие, те же выбор, риск, перспективу поражения и т.д. … Несомненно, это акцент на выборе и, соответственно, на свободе как свободе воли. В основе любого последующего выбора при этом лежит выбор между Богом и князем мира сего.

 

 

Новоевропейский человек «выбирает» не добро или зло, не свободу или рабство, не величие или скромное серединное существование. Свобода в качестве неотъемлемого права личности стремится всё, с чем сталкивается человек, свести к альтернативе между хорошим (или, по крайней мере, сносным) или еще лучшим.

 

Можно сказать и так: единственная обязанность человека теперь состоит в осуществлении своих неотъемлемых прав, на которые никто не посягает. Таков, по крайней мере, в тенденции, новоевропейский вклад в свободу.

 

 

Программа записана к 30-летию Института Богословия и Философии.

 

Сайт Института: ibif.ru

 

Страница Вконтакте: vk.com/spb_ibif

 

Прозвучала первая часть.

 

Тема второй части: Россия и свобода.

 

 

См. также: