«За достоверность факта ручаюсь честным словом – Христос воскрес!» О «Пасхальных письмах» Владимира Соловьева размышляет архимандрит Ианнуарий (Ивлиев) (часть 1)

Тема Воскресения Христова и воскресения вообще не очень отражена в основном творчестве Владимира Соловьева – в таких его работах, как «Оправдание добра», «Учение о Богочеловечестве» и так далее. Если вы внимательно читаете все эти философские или философско-богословские труды, то вы видите, что тему воскресения он всегда обходит некоторым невниманием. И только в последние его годы эта тема все ярче и ярче о себе заявляет. Неудивительно, что одна из последних его работ была работа, которая называется «Судьба Пушкина». Сразу после несчастной смерти поэта в образованных кругах стали раздаваться голоса: «ах, как рано он умер», «ах, как много он мог бы еще сочинить прекрасных произведений», «ах, какая жестокая, какая слепая, неумолимая судьба постигла его». Отталкиваясь от этих рассуждений досужей публики, Владимир Соловьев пишет очень интересную, замечательную работу «Судьба Пушкина». Да, он соглашается с тем, что в обыденном сознании многое приписывается судьбе, року. Судьбу называют «враждебной судьбой», «слепой», «бессердечной», «беспощадной», «жестокой»; иногда с некоторой насмешкой говорят об иронии судьбы. И все эти выражения предполагают, что наша жизнь зависит от чего-то нам неподвластного – от либо равнодушной, либо от злобной и жестокой судьбы. И именно об этом говорит одно из стихотворений Пушкина: И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть И равнодушная природа Красою вечною сиять. Когда в понятии «судьба» подчеркивается именно это свойство – равнодушие, то под судьбой имеются в виду природа, физические законы этого мира, согласно которым, хочешь не хочешь, ты уходишь в небытие, рано или поздно. А когда говорится о судьбе злочастной или даже злобной, жестокой, враждебной, то в понятие судьбы вкладывается еще и какой-то нравственный смысл, и понятие судьбы связывается с каким-то злобным, демоническим, адским началом в этом мире. Конечно, в действительности, как указывает Соловьев в своей работе о Пушкине, в нашей жизни есть и то, и другое. Есть и «законы равнодушной природы», природы, которой совершенно все равно, когда и как вы умрете; а есть и злое, сатанинское начало в мироздании, и человеку приходится иметь дело и с тем, и с другим.

Но возникает вопрос: окончательно ли человек зависит от этих сил – материалисты сказали бы: от равнодушной природы; язычники сказали бы, какие-нибудь античные греки: от слепой, а подчас и злобной судьбы, определяемой какими-то богами? Действительно ли эти силы окончательно определяют ход нашей жизни и решают ее исход? Эта проблема, этот мучительный вопрос стоит перед каждым человеком, или встает рано или поздно: либо в детстве люди задают вопросы о том, а что будет после, а как это – умереть? Либо уже ближе к закату своей жизни люди все чаще и чаще задаются этим вопросом: а что дальше? И вот в работе «Судьба Пушкина» Соловьев, может быть, несколько суховато, по-философски, но, в общем, все же замечательно, доказывает, что не злая судьба определяла путь Пушкина, и не только «равнодушная природа», и то, что мы называем судьбой, лучше было бы назвать Промыслом Божиим. Там это показано замечательно. Эта работа была написана в 1897 году. И в это же время Соловьева вообще очень занимает вопрос судьбы и влияния Божественного на человека. С одной стороны, влияние природы, злых сил; а, с другой стороны, Божественных сил – но какое участие сам человек принимает в содействии либо тому, либо другому. И вот Соловьев пишет о судьбе Пушкина; кроме того, у него появляется работа «Судьба Лермонтова», и особенное внимание он уделяет еще одной книге о судьбе. Это «Жизненная драма Платона». В это время, начиная с середины 1890-х годов, Соловьев энергично занимается переводом «Диалогов» Платона. И появляются четыре первые диалога, переведенные им, и он пишет также комментарий к этим своим переводам, и придает им очень большое значение. Между этим великим греческим философом и русским философом, его учеником, было какое-то духовное родство и, можно сказать, почти конгениальность. Логические, сухие, рациональные схемы – наподобие тех философов, которые являются классиками немецкой философии, такие, как Кант, Гегель, были чужды Платону. Те из вас, кто читал его сочинения, помнят, что это живые, поэтические, наполненные жизненными соками диалоги, разговоры между людьми. Это замечательные художественные произведения. Но примерно то же самое мы можем сказать и о сочинениях Соловьева.

Как Платон был не только философом, писавшим красивые философские сочинения, похожие почти на романы или на пьесы, и в то же самое время был прекрасным поэтом, – так же и Соловьев был художественным философом и в то же самое время довольно известным поэтом. Соловьев чувствовал Платона как свое второе «я», и поэтому переводил его. И его статья о жизненной драме Платона – это блестящий опыт жизнеописания человека, но не только: это горячая исповедь его собственного сердца. Жизнь Платона представлялась Соловьеву трагедией, завязка которой лежала в жизненной драме его учителя Сократа. Сократ был праведником, которого очень любил Платон. Вообще вся фигура Сократа приобрела для Платона универсальный характер, как бы вопрос: быть на земле или не быть правде, нравственной справедливости, нравственному началу? И вот, оказывается, нет правды на земле; Сократ не смог победить, несмотря на то, что это был человек самый праведный в своем окружении. Но его, который в глазах Платона был едва ли не божествен, постигла неудача: жители его родного города принудили его покончить жизнь самоубийством, это была своеобразная казнь. И это дало толчок для философской системы Платона. Чтобы спасти правду – ведь не может же не быть правды, ведь наше сердце требует ее! – Платон объявляет, что этот мир, нас окружающий, мир физической реальности, ненастоящий мир; что существует другой мир, в котором живет правда. Это мир идеальный, мир идей. И отсюда появилась идеалистическая философия, или ее еще называют философией дуализма, в которой существует два мира: мир материи и мир идей. Таково жизненное происхождение платонического идеализма.

Как соединить эти два мира? Платон указывал на соединяющее начало между этими двумя мирами – на эрос. Под «эросом» надо понимать не то, что мы сегодня привыкли понимать под эротикой. Может быть, лучше было бы сказать – любовь. Такая попытка соединить мир реальный и мир нравственной правды через любовь, через Дух любви, Платону такая попытка не удалась. Человек одной силой ума, своего гения, своего умозрения, своей личной нравственной правды, не может в действительности исполнить своего предназначения, то есть победить неправду, победить смерть – не в умозрении только, но и в реальности, в действительности. И это ведь путь христианский, путь Богочеловеческий, а для Платона такой путь был, естественно, закрыт. И все же Соловьев во многом следует Платону и претерпевает в своей жизни примерно ту же самую драму, которую претерпел и Платон, который в конце жизни разочаровался в своих собственных усилиях. Так и Соловьев к концу жизни подходит к разочарованию во всей своей прежней философской установке. И вот уже под самый занавес, в самые последние годы XIX века, Соловьев пишет свои «Воскресные письма». Это целый ряд писем, небольших публицистических статей, которые он пишет в 1897-98 годах, начиная с января или с февраля, каждое воскресенье по одному письму. Поэтому они называются «Воскресные письма». Когда дело подошло к апрелю, то там уже были и воскресенья великопостные, а в конце было и пасхальные воскресенья – так появляются его «Пасхальные письма», затрагивающие воскресенья пасхального периода. От этих писем веет уже совершенно новой философской тенденцией, а, главное, нравственной, религиозной новой тенденцией. В одном из первых писем Соловьев пишет: однажды, пользуясь остановкой поезда, он вышел из вагона, пошел в лес и стал думать о своей жизни. И вдруг он понял, что в его возрасте, когда жизнь уже, надо считать, как он пишет, «прочим временем живота нашего», человек должен остаток своих сил направить на одну только цель: обеспечение совершенного бессмертия. Вот так, почти по-детски, прямолинейно и несколько наивно он пишет. А что для этого надо делать? И тут Соловьев все же пока приходит к своим прежним аскетическим установкам: надо обратить внимание на свои страсти. Но если раньше он писал, что надо умерщвлять собственные страсти – как аскеты давних веков, подвижники более близких к Соловьеву времен, как буддисты какие-нибудь; то теперь он пишет, что надо страсти не умерщвлять, а преобразовывать эти страстные силы души; надо направлять их к добру, чтобы они стали духовной силой, как он пишет, «живой водой, текущей в вечность». Конечно, эта точка зрения еще далека от христианского, истинного взгляда на наше бессмертие. Но все же какое-то продвижение к этом направлении чувствуется. И постепенно, особенно это чувствуется уже в «Пасхальных письмах», вера в действительное Воскресение Христово и в бессмертие человека становится в центре внимания Соловьева, в центре всей его духовной жизни. «Христос воскрес» – все сводится теперь для Соловьева к этой великой истине. И даже в частных записках, в небольших письмах он пишет с некоторой шутливостью. Вот он пишет одному из своих друзей: «Христос воскресе! Дорогой, глубокоуважаемый Михаил Матвеевич! За достоверность факта ручаюсь честным словом – Христос воскрес!» Или пишет матери: «Хотя сегодня только четверг, но смело могу Вас уверить, матушка, что Христос воскрес!» Конечно, во всем этом есть шутливая ирония, которая скрывает то, что человек постоянно думает об этом.

И вот Одиннадцатое из этих писем, пасхальное письмо, так и называется «Христос воскрес». Это очень интересное письмо. Вот его начало: «Христос воскрес – это первая, решительная победа жизни над смертью. Непрерывная война между ними (между жизнью и смертью, между Живым Духом и мертвым веществом) образует в сущности всю историю всего мироздания. Хотя и много насчитывалось побед у Духа до Воскресения Христова, но все эти победы были не полные и не решительные». И вот здесь, конечно, следуя очень модному тогда веянию дарвинизма, вообще эволюционизма, учений о непрерывном прогрессе – Соловьев, конечно, поддавался всем этим влияниям – и он пишет сначала о «великой победе жизни, когда среди косного неорганического вещества закишели и закопошились мириады живых существ». Он пишет о возникновении жизни из мертвого. Это была, по его мнению, первая победа, первый шаг – «живая сила овладевает мертвыми элементами, делает их материалом для своих форм, и при том какое огромное и все возрастающее богатство форм, какая замысловатость, какая смелость целесообразных построений! От мельчайших зоофитов до великанов тропической флоры и фауны! Но – смерть только смеется над всем этим великолепием. Она реалистка; прекрасные образы и символы ее не пленяют; она знает, что красота природы – только пестрый, яркий покров на непрерывно разлагающемся трупе. Но разве природа не бессмертна? – Всегдашний обман. Говорят об умирающей и вечно возрождающейся природе – какое злоупотребление словом! Если то, что сегодня рождается, не то же самое, что умерло вчера, а другое – то в чем же здесь воз-рождение. Из бесчисленного множества мимолетных смертей ни в коем случае не выйдет одна бессмертная жизнь». Так что, это победа Пиррова, можно сказать, ненастоящая победа жизни над смертью. «Зло (Соловьев не пишет: «грех», а пишет о каком-то «зле») искажает даже Божию заповедь «плодитесь и размножайтесь». Зачем? Не для того, чтобы расширить, упрочить, увековечить собственную жизнь, а для того, чтобы поскорее исчезнуть, чтобы было кому сменить и заменить вас – наполняйте землю своими смертными останками, будьте только местом для следующего поколения, которое в свою очередь лишь станет мостиком для следующего поколения – и так далее, и так далее. Постоянно возобновляющийся обман смертной жизни». Так что это жизнь только кажущаяся – жизнь «равнодушной природы», которая нас окружает. Но, как пишет дальше Соловьев, следуя теории прогресса и эволюции, «война между жизнью и смертью вступает в новый фазис с тех пор, как эта война уже ведется существами не просто живущими и умирающими, но сверх того еще и существами мыслящими о жизни и смерти».

Соловьев говорит о появлении разума, это новый шаг. Но мысли о победе еще не означают победы. Герои человеческой мысли, великие мудрецы и Запада, и Востока – такие как Будда, тот же самый Сократ, все они умерли, умерли и не воскресли. Так что сила физическая неизбежно побеждается смертью, а сила умственная, хоть и стремится к победе, но она недостаточна, чтобы победить смерть. И «только беспредельность нравственной силы», пишет Соловьев, «дает жизни абсолютную полноту». Все это согласно разделению самого Соловьева, который следует здесь немецкой классической философии. Вся философия делится на несколько разделов. Учение об истине называется онтология, это то, что нас окружает, то, что есть; существует также гносеология – это познание этой истины; учение о красоте – это эстетика; учение о правде – этика. Под правдой понимается нравственное добро. Вот эстетика: как бы мы ни наслаждались видами прекрасной природы, она оставляет за собой только трупы; так что эстетика нам ничего не дает. Познание окружающего мира, в том числе знание о жизни и смерти, то есть и онтология, и гносеология нам тоже ничего не дают. Но зато этика, нравственное начало, если оно овладевает человеком, то оно может привести к победе. Но не каждого человека, потому что у человека нет этой беспредельной нравственной силы. Но, как пишет Соловьев, «Распятый Сын Человеческий и в то же самое время Сын Божий, Который почувствовал Себя оставленным людьми, и Богом, и при этом молившийся за своих врагов, Он не имел предела для Своей духовной силы, и никакая часть Его существа не могла стать добычей смерти. Поэтому Христос воскрес всецело, не только Своею душою, но и всей Своей природой».

Таким образом, Воскресение Христово, утверждает Соловьев, «есть тем самым торжество Разума, Логоса в этом мире. И оно есть чудо». Но тут же Соловьев добавляет: «Чудо в каком смысле? Лишь в том смысле, в каком всякое новое проявление чего-то необычного, невиданного удивляет и заставляет нас чудиться, а на самом деле как появление органики из неорганики» – то есть первого живого существа, какой-нибудь клеточки среди мертвых минералов, «как появление первого разумного существа, Адама, над царством бессловесных животных были чудом, так и появление всецело духовного и не подлежащего смерти человека, «Первенца из мертвых» – тоже чудо. Но то, что нам представляется чудом, должно пониматься как нечто совершенно естественное, необходимое, как совершенно разумное событие. И если бы Христос не воскрес, мир оказался бы бессмыслицей, царством зла, обмана, смерти…» Тут Соловьев следует увещеваниям апостола Павла.

С одной стороны, вроде бы здесь говорится о том, что весь тварный мир, сотворенный Богом, движется к какой-то цели, причем движется естественным путем. Вот появляется жизнь, вот потом жизнь развивается и появляется разумный человек, а потом разумный человек развивается, развивается, появляются какие-то мудрецы, но они все же недостаточны – и, наконец, появляется такой «Сверх-добрый Человек»… У Соловьева этот элемент естественного эволюционизма здесь присутствует, хотя постепенно появляются и соображения о том, что все-таки это не просто человек, но Богочеловек. Ведь это еще и Сын Божий. Но вот эта божественность Иисуса Христа как-то все-таки не подчеркивается. Здесь Соловьев выступает прежде всего как философ, выученик, можно сказать, гегельянского толка, размышляя о том, что все устремляется к какому-то саморазвитию. Надо сказать, что подобные тенденции в религиозной философии не единичны. Например, ХХ век показывает нечто похожее, скажем, в католической религиозной философии – я имею в виду Тейяра де Шардена, у которого тоже говорится об эволюции. Ведь это был великий эволюционист, открывший нам многое, делавший раскопки в Китае, – и в то же самое время крупный религиозный мыслитель. Он говорил о том, что все эволюционирует ко Христу.

Возможно, вам известно, что эта философия была не только отвергнута, но и запрещена Римской Церковью, потому что все же христианство нам утверждает вслед за апостолом Павлом, что всякая мудрость человеческая является глупостью перед Лицом Божиим, и всякая глупость Божия является истинной мудростью – помните: «Евангелие Христово есть соблазн для иудеев и безумие для эллинов», то есть глупость для мудрых людей. Бог вторгается в Свое творение непредсказуемым образом, и никакие человеческие рассуждения об эволюции здесь не помогут. Более того, само понятие прогресса никем не доказано, хотя мы видим какие-то явные его следы, они отражаются на каждом из нас, мы видим его в нашей повседневной жизни – прогресс технический, прогресс медицинский.

Сейчас очень много, например, говорится о страшном ХХ веке с его убийствами, с его кровавыми войнами, но ведь все это является досужими, в общем-то, разговорами на кухне, не более того, потому что если вы посмотрите на статистику – а ведь есть такая наука как «Big History», «Большая история человечества», история человеческой популяции, и есть такой «коэффициент кровопролитности» в социологии. Так вот, этот «коэффициент кровопролитности» неуклонно понижается, причем понижается очень сильно. А это число убийств в единицу времени на какую-то группу населения. Если вы возьмете какие-нибудь пещерные времена, или Древнюю Грецию, или времена Римской империи, или Средних веков, или даже XIX век, то вы увидите, что крови пролилось гораздо больше, чем в страшном ХХ веке. Убийств становится все меньше и меньше – в относительном плане, по сравнению с ростом населения. А рост населения? А возраст? Подумайте, еще на грани XVIII-XIX веков самая длинная продолжительность жизни человека была, например, во Франции времен Французской революции, 23 года! А по Европе в среднем – 20 лет. Эта статистика, конечно, выведена за счет детской смертности, конечно. Ведь детская смертность была колоссальная – из десяти родившихся детей только двое давали дальше потомство. Сейчас если мы встречаем детскую смертность 5 процентов , где-нибудь в Африке, мы считаем это катастрофой, а в наших европейских странах, в Америке это 0,0000…сколько-то процентов. То есть такие видимы прогрессы – в биологии, в технике, в медицине. И все же, одновременно с этим нарастает и непредсказуемость дальнейшего. Те же социологи нам говорят о том, что непредсказуемость, опасность каких-то катастроф нарастает, нарастает по логарифмическому закону: кривая постепенно стремится к вертикали; и вот эта вертикаль будет достигнута где-то в середине ХХI века, если все будет идти теми же самыми темпами. Это очень неутешительные прогнозы. Так что одновременно с прогрессом мы видим и нарастание ощущения конца света.

Есть такое предощущение у футурологов, у экологов и так далее. И поэтому размышления Соловьева его подводят к такому догматически безупречному утверждению о том, что Воскресение есть не что-то естественное для человека, а есть действительно вторжение Божественного в человеческую жизнь и в жизнь природы. Но в «Воскресных письмах» 1897 года это еще не совсем чувствуется. Но вспомните, когда умер Соловьев? В 1900-м году. И в 1897 году ему оставалось жить не более трех лет. И вот тут с ним случается некое событие, которое упоминают несколько авторов, следуя его личным рассказам. Это было в 1898 году. Событие, которое резко поменяло его отношение ко злу в этом мире, к тому, что зло одними только нравственными усилиями человека, даже самого прекрасного, победить невозможно. И об этой своей перемене он сам упоминает в предисловии к «Трем разговорам».

Вообще говоря, учение о зле – а смерть есть очевидное зло, об этом говорит нам наше нравственное чувство, ведь никому из нас не хочется умирать и видеть наших ближних умершими – так вот, отношение к злу было самым разным на протяжении всей человеческой философии, но нас интересует прежде всего философия христианская. Блаженный Августин занимался этой проблемой и считал, что зло есть лишь естественный недостаток, несовершенство, нечто исчезающее с ростом добра. Ведь все творение есть добро. А недостаток добра есть зло. То есть фактически зла-то и нет! Есть только недостаток добра. Это такая очень хитрая позиция. А другая, противостоящая ей, говорит о том, что зло не есть просто отсутствие чего-то, ноль, недостаток, или даже «минус» добра, а есть реальная, действительная сила, которая посредством искушений, соблазнов, прямых вторжений появляется в нашем мире, и чтобы успешно бороться со злом, надо иметь какую-то силу. И эту силу черпать в ином порядке бытия – в Божественном, а не в человеческом. Вот до сего момента вся философия Соловьева склонялась к точке зрения блаженного Августина: зло несубстанционально, оно не имеет собственной сущности, собственной субстанции. Зло – это только отсутствие блага, добра. И вот теперь произошел какой-то случай, какое-то мистическое переживание у Соловьева, которое заставило его поверить, как он пишет, «в черта». Что с ним произошло? Его племянник пишет так: «Существует предание, что в первый день Пасхи, войдя в каюту парохода (это было последнее путешествие Соловьева в Египет), Владимир Сергеевич увидел в каюте, на подушке сидящего черта в виде мохнатого зверя. Владимир Сергеевич обратился к черту со словами: «А ты знаешь, что Христос воскрес?» Тогда черт бросился на Владимира Сергеевича с кулаками, закричал: «Не воскрес! Не воскрес!» – и избил его. Потом Соловьева нашли без сил, в обмороке, лежащего в каюте на полу…» Так рассказывает его племянник. И были и другие рассказы, в общем, похожие сообщения. По всей видимости, какое-то мистическое переживание произошло, что-то случилось. А уж как описываются мистические переживания – мы знаем, что они могут быть часто описаны в самых удивительных символических формах, которые доступны для нашего ощущения, понимания. Так что это был вполне реальный опыт для него, о чем он потом пишет и в своих стихах.