Великий князь, знаменитый поэт «К.Р.», Константин Константинович Романов, внук Николая I – герой программы «Уроки истории», на этот раз целиком посвященной его поэзии.

Прот.А.Степанов: Здравствуйте, дорогие братья и сестры. У микрофона протоиерей Александр Степанов. Сегодня мы продолжаем цикл наших бесед о великом князе Константине Константиновиче. Мы уже говорили в целом о его многогранной общественной и государственной деятельности, говорили, конечно, о нем как о поэте, о человеке, который поддерживал развитие музыки в нашей стране в то время. Сегодня мы продолжим наш рассказ, и сегодня мы с Людмилой Ивановной Кузьминой поговорим о Константине Константиновиче, как о поэте. Я напомню, что Людмила Ивановна – автор одной из первых книг о Константине Константиновиче, книги «Августейший поэт». Может быть, начнем мы с того, что представляла собой литературная жизнь, особенно поэтическая жизнь, поэзия России 80–90-х годов XIX века. Л.И.Кузьмина: Сейчас иногда приходится мне слышать: «К.Р., да что он за поэт?» Но я как филолог очень хорошо помню, как нас учили очень маститые учителя. Они говорили, что если бы не было поэтов и вообще деятелей культуры второго, третьего ряда, не было бы и первого ряда. К.Р. как поэт нам был неизвестен, но не потому что он заурядный поэт, а потому что просто его вычеркнули, выбросили из нашей культуры как Романова. А в то время, когда он творил, в 1880-е годы, его знала вся Россия. Он был известным поэтом. А 80-е годы XIX столетия – это огромное количество поэтов. Но эти поэты, как сказал очень умный критик Страхов, это уже не плеяда, а какая-то туманность, мелкие звезды. Вся поэзия делилась на два разряда, гражданская поэзия и лирика. Так вот о гражданской поэзии никакой речи не может быть, у него не было этого в поэзии, он был поэтом-лириком. Но лириком совершенно не похожим на кумиров 1880-х годов, какими были Апухтин, Надсон. В их поэзии, и у других их последователей тоже, царила грусть, уныние, скептицизм и порой даже цинизм. Это совершенно не касалось мировосприятия К.Р. Этот поэт потому и выбрал в эти годы себе в подражание и в поучение «стариков», как он их называл. То есть это Аполлон Майков, Фет, Полонский – вот у них он учился. Это все-таки, надо сказать, пушкинская плеяда, это продолжение Пушкина. И сам он считал, что он продолжает пушкинскую линию. Я не хочу, и это невозможно, сравнивать эти два имени по значимости в литературе, но тем не менее это было чистое искусство. Его поэзия была свободна от всяких социальных перегрузок, и основным содержанием его поэзии была духовность, нравственность, совесть. Он был поэтом светлого жизнеутверждающего чувства. И это шло и от Пушкина в какой-то мере. И не потому что жизнь не ставила перед ним трудных задач, что он не видел горя. Он видел его. У него умерла маленькая дочка, у него скончался младший брат, он хоронил отца. Так что с горем он был знаком. Не потому что, как хотели критики той поры сказать, что вот такая сладкоголосая лира, потому что вокруг него все так прекрасно, – нет, он видел это, но он сознательно от этого отстранялся. Он стоял как-то в стороне в общем от этой поэзии и только, так сказать, сознательно выбрав для себя корреспондентов, адресатов. Переписывался более всего с Фетом. Фет был его учителем, пестуном, как они оба его называли. К.Р. присылал ему свои стихотворения, почти каждое новое стихотворение, и Фет по мере возможности, очень деликатно, очень радуясь этому сближению, посылал ему свои поправки, и К.Р. всегда на них реагировал. В одном из стихотворений говорится: О, если б совесть уберечь, Как небо утреннее, ясной, Чтоб непорочностью бесстрастной Дышало дело, мысль и речь! <…> Мы свято совесть соблюдем, Как небо утреннее, чистой И радостно тропой тернистой К последней пристани придем. Прот.А.Степанов: Какой высокий нравственный пафос в этих стихах, что, наверное, действительно не было так свойственно поэзии того времени и более поздней. Л.И.Кузьмина: Абсолютно. Он потому и был в стороне от основного направления поэзии 1880-х годов. Между тем, конечно, он был благодарен всему, что судьба, что Бог ему послал. Он был очень религиозным человеком, но об этом я буду позже говорить. Но вот в одном из ранних стихотворений он так определил свою судьбу, свой жизненный жребий: Я баловень судьбы… Уж с колыбели Богатство, почести, высокий сан К возвышенной меня манили цели, – Рождением к величью я призван. Но что мне роскошь, злато, власть и сила? Не та ли беспристрастная могила Поглотит весь мишурный этот блеск И все, что здесь лишь внешностью нам льстило, Исчезнет, как волны мгновенный всплеск? Есть дар иной, божественный, бесценный, Он в жизни для меня всего святей, И не одно сокровище вселенной Не заменит его душе моей: То песнь моя!.. Пускай прольются звуки Моих стихов в сердца толпы людской Пусть скорбного они врачуют муки И радуют счастливого душой! Когда же звуки песни вдохновенной Достигнут человеческих сердец, Тогда я смело славы заслуженной Приму неувядаемый венец. Но пусть не тем, что знатного я рода, Что царская во мне струится кровь, Родного православного народа Я заслужу доверье и любовь. Но тем, что песни русские, родные Я буду петь немолчно до конца И что во славу матушки России Священный подвиг совершу певца. Очень много уделял времени, придавал значения К.Р. форме стихотворения, слову. Слово он искал всегда пристально, внимательно, искал совершенства поэтической формы и музыкальности. Все знали его как поэта, отличающегося музыкальностью творчества. Недаром же его заметил Чайковский. Первые стихи вышли, и еще не все знали, кто такой К.Р., даже из его коллег. Такой поэт как Жемчужников, Страхов сообщал ему: «Это же ваш коллега, это же поэт, Великий князь Константин Константинович». И все-таки Чайковский прислал ему письмо, узнал и первый завязал переписку и написал, что, вот, я прочитал Ваши стихи, они очень музыкальны. Он отмечает музыкальность. «Вы разрешите, я хочу написать на них романсы». И написал 6 романсов. И конечно, особенно «Растворил я окно, стало душно не в мочь. Опустился пред ним на колени…» – вот это стихотворение как-то очень долго прожило. Прот.А.Степанов: Чайковский написал сразу цикл романсов? Или он в течение долгого времени… Л.И.Кузьмина: Нет, он сразу написал цикл романсов. К.Р. был свободен от претензий на открытие какого-то нового поэтического мира. Он очень много об этом размышлял и говорил: «Да, никогда мне не быть великим поэтом». Но все-таки в стихах, как он писал к Гончарову, ему виделись, я цитирую, «слабые отблески, отголоски летнего солнца, светлых ночей, цветов, соловьиной песни и шепот душистой травы». Но это непритязательное признание оборачивается пониманием высшей художественности, которой только под силу уловить «шепот душистой травы». Вот у Толстого, например, сравним в «Казаках»: «Слышал, как трава растет». Это же признак художественности. Сам К.Р. считал себя продолжателем пушкинской, как я уже сказала, традиции. Но о пути, проложенном в искусстве, один из литературных опекунов К.Р., Гончаров, говорил, что это единственный торный законный классический путь искусства и художественного творчества. «И Вы уже вступили на этот путь», – говорил он К.Р. Действительно, он очень много занимался Пушкиным, прочел о Пушкине всю литературу. Он не хотел быть дилетантом. В его окружении при дворе он слышал только похвалы, иногда безудержные похвалы. И он их не принимал. Он не хотел на это ориентироваться. Потому-то и обращался к своим пестунам, «старикам», чтобы знать правду. Особенно строгим критиком его поэзии был Гончаров, который все хотел его перевести на быт. Он был представителем натуральной школы, и он очень хотел, чтобы К.Р. тоже представлял как-то натуральную школу. Но нет, все-таки Фет с его культом пейзажа, любви, красоты. Вот что больше всего ценил в Фете К.Р. Понимание природы и особенная задушевность стихотворений Фета вызвала вот такие слова К.Р.: «Что Вы за волшебник! Мне кажется, что никто из наших стихотворцев, даже отживших и бессмертных, так не чувствовал природы, не умел любоваться ею и проникаться ее неотразимой красотой». И К.Р. конечно, говорит честно об этом Фету, что «я стараюсь Вам подражать, хотя, конечно, всегда неудачно». Но были все-таки хорошие целые циклы стихотворений. Он прослеживал природу, начиная от ранней весны. Его называли, между прочим, поэтом весны. Весна, лето, осень, зима – все времена года нашли отражение в поэзии К.Р. Но между прочим, когда он так сблизился с Фетом, для Фета это было просто спасением. Потому что в 1850-е годы самый знаменитый поэт в России, Фет в 1860-е был сброшен с пьедестала. Пришли другие кумиры – Некрасов, революционные демократы, – и о Фете даже просто неприлично писали иногда, особенно демократическая критика. И он был одинок и заброшен. А вот в последние годы, когда он получил такое одобрение, да еще «с верхов»… Наши советские исследователи видели в письмах Фета искательство. Неправда это. Это было полное поэтическое содружество. Он оценил его высоко, он называл его своим учеником. Даже Страхов, очень строгий критик, говорил, что «я слышу в Ваших стихах свой звук». Так что никакого искательства здесь не было. Была просто поддержка и помощь молодому начинающему поэту. Простота в поэзии К.Р., конечно, не следствие какой-то узости его взгляда, его мировоззрения, нет. Это сознательная позиция. Он предъявлял к стихотворению самые высокие требования. Он считал, что кроме каждого слова, каждой буквы, которая бы стояла на месте, нужно, чтобы была мысль. Но отрешение от злобы дня, от суетности у него было. Он не мог переносить злобы, раздражения. И в одном из стихов он писал: Я не могу писать стихов, Когда встречаются порою Средь всяких дрязг и пустяков Со лживой пошлостью людскою. <…> И тщетно ищешь рифм и слов, Зовешь напрасно вдохновенье, И раздраженный, в озлобленье Я не могу писать стихов! Прот.А.Степанов: Так же, как молитва невозможна в состоянии раздражения. Л.И.Кузьмина: Да, у него, конечно, от этого-то и шло. Об этом говорили даже академики, я немножко позже об этом скажу. Он был очень верующим человеком, по-настоящему верующим. У него многие стихи этому посвящены. Ему не повезло в литературоведении. Потом его на 7 десятков лет выбросили. А при нем одну книжку, такой очерк биографический написал Нелюбин, а о его поэзии написал некий Михайлов, в 1901 году вышла эта книжка. И он писал с укором, что вот нет у него значительных тем, что он отстраняется от общественных тем, от социальных. У нас в Пушкинском доме хранится эта книжка, называется она «Лирика К. Р. в связи с историей русской поэзии во второй половине XIX века». С карандашом в руках в Стрельне он читал эту книжку, которая хранится в Пушкинском доме, на титуле написано: «В Стрельне. Во время болезни. В пчельнике на скамейке». Самым серьезным укором критика было утверждение антиобщественного характера. А К.Р. на это ответил: «А у Страхова на странице 84-ой?» А на странице 84 читаем слова Страхова: «Поэты, слушайтесь вашего внутреннего голоса и, пожалуйста, не слушайтесь критиков – это для вас самый опасный и вредный народ. Они все лезут в судьи, тогда как должны быть только толкователями». У него была своя позиция, и он ее отстаивал. В общем, он писал на темы, которые принято у нас называть вечными. Родина. Он был настоящим патриотом. Не в том смысле, в каком сейчас принято искаженно толковать это слово, а в самом настоящем. Удивительно, читаешь дневник, читаешь письма… Ему приходилось часто выезжать за рубеж, потому что у него было слабое здоровье. Его на лечение отправляли врачи. Он ехал всегда с такой неохотой, и с такой радостью возвращался, с восклицательными знаками у него: «Боже мой! Наконец, скоро моя Россия!» Он радовался, когда возвращался. И даже детям в такой непритязательной форме, как колыбельная песня, он рекомендовал тоже ориентироваться на Россию и на народ: Будь же ты верен преданьям Доброй простой старины; Будь же всегда упованьем Нашей родной стороны! С верою твердой, слепою Честно живи ты свой век! Сердцем, умом и душою Русский ты будь человек! Пусть тебе в годы сомненья, В пору тревог и невзгод, Служит примером терпенья Наш православный народ. Но все ведь проходит через сердце поэта, и было бы странно, если бы он не чувствовал, что что-то надвигается. И он чувствовал это. и это стихотворение, которое я сейчас читала, кончается такими словами: Спи же! Еще не настали Годы смятений и бурь! Он предчувствовал эти годы смятений и бурь. Забегу вперед и скажу, что он баловень судьбы уж только потому, что он не дожил до жуткой гибели своих трех сыновей, которых в Алапаевске бросили в шахту в 1918 году и забросали гранатами. Он умер в 1915 году. В поэзии К.Р. не было темы народа, темы революции, но не предчувствовать грядущего он не мог. Любовь для поэта-христианина – высшая заповедь. Прежде всего это любовь к ближним, сострадание. Сейчас я процитирую одно стихотворение. Он так и называет его: «Молитва». Научи меня, Боже, любить Всем умом Тебя, всем помышленьем, Чтобы душу Тебе посвятить И всю жизнь с каждым сердца биеньем. Научи Ты меня соблюдать Лишь Твою милосердную волю, Научи никогда не роптать На свою многотрудную долю. Всех, которых пришел искупить Ты Своею Пречистою Кровью, Бескорыстной, глубокой любовью, Научи меня, Боже, любить! Но конечно, как и у всех поэтов, не могло не быть у него любви к женщине в темах. Но в основном все-таки все побеждала как-то пейзажная лирика. Пейзаж он очень любил. Тема родины. Объехавший весь мир, повидавший Европу, природу Европы и Америки, К.Р. все-таки сердечно привязан именно к русской природе, природе севера, русского севера. Вот, между прочим, «Растворил я окно» ведь тоже за границей было написано. Он очень скучал по родине за границей, ностальгия его обуревала. Перед его внутренним взором всегда стояло Царское село, Павловск, Стрельна, Красное село. Север ему сулит вместо лавров и роз «милых ландышей цвет непорочный и душистую свежесть берез». Иногда появляется даже такой интимный пейзаж, как в стихотворении, посвященном княжне Голициной: Родного севера картина: Полей зеленых предо мной Необозримая равнина И церковь Божья над рекой. Христианин он был и в отношении к смерти. Он не верил в смерть, не считал ее концом всего сущего. Залог бессмертия он видел в творчестве. Ужели Рафаэль, на том очнувшись свете, Сикстинскую Мадонну позабыл? Ужели там Шекспир не помнит о Гамлете, И Моцарт Реквием свой разлюбил? Это тоже, так сказать, характерно для К.Р. Надо отдать должное Великому князю Константину Константиновичу, который называл себя баловнем судьбы: тема власти у него совершенно отсутствует в поэзии. Власть его совершенно не привлекала: «Но, увы, непрошенною властью слишком рано был он облечен». У него всего две поэмы: «Севастьян-мученик» и «Возрожденный Манфред». И вот в поэме «Возрожденный Манфред» он писал: «И все, которые с подобострастьем назойливо вокруг меня толпились, свои услуги предлагая, жизнь мне отравляя просьбами, участием, советами непрошенными – все глядеть на труп мой будут с отвращеньем и от него брезгливо отвернутся». Как я уже говорила, К.Р. был глубоко верующим человеком. Он каждый день, кроме своей церкви домашней в Мраморном дворце, непременно посещал один – два собора, Казанский, Петропавловский. Его поэзию невозможно представить без религии. Религиозный мотив в его поэзии – не просто христианская символика или увлечение библейской тематикой – нет, это его вера, крепкая вера. О, Боже, просвети одежду Души истерзанной моей, Дай на спасенье мне надежду Во дни святых Твоих Страстей! В другом стихотворении: Когда креста нести нет мочи, Когда тоски не побороть, Мы к небесам возводим очи, Творя молитву дни и ночи, Чтобы помиловал Господь. Но если вслед за огорченьем Нам улыбнется счастье вновь, Благодарим ли с умиленьем, От всей души, всем помышленьем Мы Божью милость и любовь? По всей России было известно стихотворение-надпись на Евангелие: Пусть эта книга священная Спутница вам неизменная Будет везде и всегда. Пусть эта книга спасения Вам подает утешение В годы борьбы и труда. Эти глаголы чудесные, Как отголоски небесные В грустной юдоли земной, Пусть в ваше сердце вливаются, – И небеса сочетаются С чистою вашей душой. Еще у него есть замечательное стихотворение на эту же тему: Меня бранят, когда жалею Я причиняющих печаль Мне бессердечностью своею; Меня бранят, когда мне жаль Того, кто в слабости невольной Иль в заблужденьи согрешит… Хоть и обидно мне и больно, Но пусть никто не говорит, Что семя доброе бессильно Взойти добром; что только зло, На ниве жатвою обильной, Нам в назидание взошло. Больней внимать таким сужденьям, Чем грусть и скорбь сносить от тех, Кому мгновенным увлеченьем Случится впасть в ничтожный грех. Не все ль виновны мы во многом, Не все ли братья о Христе? Не все ли грешны перед Богом, За нас распятым на кресте? Вот если говорить, что поэзия К.Р. одностороння. Это не совсем так. У него существует целый цикл солдатских стихотворений, он называл их сонетами в основном, песни или сонеты. Он очень любил армию. И вот по его дневнику, по его письмам, по его стихотворениям мы видим, что не «Арина, мать солдатская» для нас ориентир в представлении о царской армии. Опять же говорят, что в лейб-гвардию набирают избранных. Нет, по стихам К.Р. видно, что это были взятые из деревни обычные рекруты. Но их там воспитывали, образовывали, и очень хорошо. То есть вообще относились так, как К.Р. Он просто в лицо знал каждого своего солдата, особенно в Измайловском полку, когда он был командиром роты. Потому что одновременно с этим он был президентом Академии наук, и к нему приезжали академики на прием, а он тянулся перед каким-нибудь полковником. Стихотворений военного цикла у К.Р. сравнительно немного, около 3 десятков. Но тем не менее хронология их написания с 1877 по 1910 год охватывает в сущности весь его творческий путь. В наиболее полном собрании сочинений, в трехтомнике К. Р. есть военные стихи: «Измайловский досуг», «Умер» и другие, солдатские сонеты «Новобранцу», «Часовому», «Перед увольнением». Гончаров считал, что военные стихи списаны с натуры, освещены гуманным чувством и что в них трепещет его военная жилка. В основном, действительно стихи К.Р., посвященные солдатской жизни, исполнены искренним чувством соучастия, братства. Стихотворения эти, как правило, – жанровые зарисовки лагерной жизни, типов солдат и офицеров. Важное их свойство состоит в том, что они согреты теплым авторским чувством. Надо сказать, что К.Р. очень любил убежать из Мраморного дворца в Красное село, где он обычно проводил лето. Он себя очень хорошо там чувствовал. Он писал даже в своих письмах, что «после всей этой дворцовой суеты, сплетен» и так далее, и так далее, ему так хорошо среди простых солдат. И когда он уезжал, скажем, за рубеж, то он, конечно, вспоминал свой полк. Когда приезжали, между прочим, кадеты, был какой-то у нас юбилей, или панихида была, они пели на стихи К.Р. «Наш полк». Это, знаете, просто за сердце берет. А он думает, он вспоминает, уезжая куда-то далеко, из-за границы пишет полку: Кто встретит с рапортом меня? Жильцов ли дюжий, краснощекий, Иль ваша слабость и моя, Сам Добровольский черноокий, Или Екимов бородатый, Неповоротливый толстяк, Иль молодец щеголеватый, Лихой воинственный Ермак, Или Рябинин мой с печалью В больших задумчивых глазах, С лицом раздумным и красивым, Сперва считавшимся ленивым, Теперь же воин хоть куда? Видите, как, всех в лицо знал. Я нашла в одном из писем Фета, что он сказал Фету, что в поэме «Севастьян-мученик» он и о себе написал, о своем отношении к роте: И привязан был он к этой сотне Всеми силами души своей, И последним ратником охотней Был бы он, чем первым из вождей Всех когорт и легионов Рима, И не желал он участи иной, Не была душа его палима Властолюбия мечтой. Для него отношение к армии свято. Он оставил завещание, как надо относиться к солдату, чтобы он себя чувствовал на равных. О часовом он пишет так: «Здесь на посту ты Божий и Царев». Образ солдата у К.Р. всегда возвышен: «Все благородное, отвага, доблесть, долг, лихая удаль, честь, любовь к Отчизне…», но остались, вошли в историю нашей культуры 2 его солдатских стихотворения. Это «Уволен» и «Умер, бедняга» – такие трагические стихотворения. «Уволен»: «Служил он усердно, исправно, ретиво, как служит наш русский солдат»… Но вот он теперь уволен из армии, он приходит домой и застает дверь настежь, внутри никого, идет на кладбище и находит, что «тех, кто так дороги были и милы, ему не видать никогда». Эта песня стала в общем таким бродячим сюжетом, она стала народной песней. А потом на эту тему писал Исаковский: «Враги сожгли родную хату» и Симонов в стихотворении «Старая солдатская». Это с К.Р. списано, конечно, его тема взята. Но особенно популярным среди военных стихотворений было стихотворение «Умер», чаще его называют «Умер, бедняга», или «Умер, бедняга, в больнице военной». Оно печаталось во множестве различных сборников, причем иллюстрация к нему, как к самому значительному стихотворению, выносилась обычно на обложку. Так что не был односторонним поэт К.Р. Но не был он и поэтом Серебряного века, как теперь можно увидеть. Скажем, заглянешь в каталог «Московские издания»: сборник, посвященный Серебряному веку, К.Р. – это Серебряный век. Это просто лень поработать, позаниматься. Ведь он об этом говорил отрицательно, о поэзии Серебряного века. Он этого не признавал. Его творчество зародилось и развивалось в русле традиционной классической русской поэзии. Темы, образы, мотивы, сам ритмический строй стихотворений К.Р. позволяют отнести их к пушкинскому направлению русской поэзии. К.Р. – по преимуществу поэт-лирик. Фет признал его своим учеником. Поэзию К.Р. нельзя назвать новаторской, но самые искушенные в поэзии его современники ценили его за чистоту лирического чувства, гармоничность, изящество. Знаток русской поэзии Страхов, критик Страхов отмечал в стихотворениях К.Р. свой звук, свою манеру. Как автор стихов, исполненных светлого жизнеутверждения, К.Р. занял достойное место в ряду таких поэтов-лириков, как Фет, Майков, Полонский, и был принят ими за равного. На рубеже веков русская поэзия, конечно, пережила блистательный взлет, отмеченный новыми направлениями, и есть замечательные стихотворения Серебряного века, но К.Р. к ним не может быть отнесен. Хронологически существовал он в Серебряном веке, поскольку умер в 1915 году, но однако по сути, характеру его стихи остались в лоне русской классической поэзии, а их творец – в рядах служителей чистого искусства. Прот.А.Степанов: Спасибо большое, Людмила Ивановна. Я думаю, довольно исчерпывающий рассказ о Константине Константиновиче как о поэте. Спасибо большое и за отрывки замечательных стихов, которые Вы нам прочитали. И надеюсь, что мы в дальнейшем продолжим наши рассказы о разных сторонах жизни Константина Константиновича. Я напоминаю нашим слушателям, что сегодня мы беседовали с Людмилой Ивановной Кузьминой, кандидатом филологических наук, сотрудником Пушкинского дома, автором первой книги о Константине Константиновиче «Августейший поэт». Программу вел протоиерей Александр Степанов.