6+

«С чего началось? Я начал собирать книги»

Rene-Gerra-2--490x525

«Встреча»

Программу ведут Марина Лобанова и Владимир Черняев

Гость: Ренэ Герра

Программа записана 20 мая 2015 г.

АУДИО + ТЕКСТ

Часть 1     Часть 2    Часть 3

 

Марина Лобанова: Здравствуйте, дорогие друзья. В студии Марина Лобанова, и мы вместе с Владимиром Юрьевичем Черняевым, ведущим научным сотрудником Санкт-Петербургского института истории РАН, продолжаем нашу беседу с Ренэ Герра, гостем из Франции.

В эфире — третья часть беседы.

 

 

Владимир Черняев: Вернемся к Вашей коллекции. С чего началось?

 

Ренэ Герра: Когда мне было 15 – 16 – 17 лет, я начал собирать книги. Меня трогало уже тогда, что выходят книги на русском языке за границей России – это трогательно, объективно говоря. Разные книги в Риге, Шанхае, в Тяньцзине, Харбине. Меня это поражало, и я стал собирать. Ну, хорошо: собирал и собирал. А потом, уже в Париже, я поехал к Борису Константиновичу. Ему уже было 85 лет. Мне нужны были встречи с ним для диссертации. И каждый раз, когда я приходил, либо он дарил мне книгу, либо я приносил книгу, чтобы он сделал надпись, чтобы увековечить встречу. Я очень бережно относился к этому. Сейчас это, как бы, нормально, но тогда это еще казалось странным.

 

Владимир Черняев: Но Вы же понимали, что он классик литературы.

 

Ренэ Герра: Я понимал, что он классик. Но он не только классик. Он уникальная личность, уникальная во всех отношениях. Так я начал собирать. После книг и одновременно с книгами я собирал эмигрантскую периодику. Меня поражали «Современные записки», «Числа», «Звено» – замечательные журналы. Я стал собирать свидетельства, собирать письма, мне дарили. Я многое спас из того, что выкидывали.

 

Марина Лобанова: Вот именно: как собирать? Ведь книжных антикварных русских лавок там не было. А то, что выбрасывали – это известная история.

 

Ренэ Герра: Нет, лавок не было. При мне даже выкидывали, я сам это видел. Простой пример. Скончалась одна дама, с которой я был знаком, приятельница моей учительницы Можайская, по мужу – Емельянова. Емельянов написал одну книгу о собаке, это его шедевр. Она скромно жила, печаталась в «Гранях». Поэт средний, но милый человек. Вдруг я узнал, что она скончалась. Я помчался, она жила – в центре Парижа, возле Palais-Roual <Королевский дворец>, в 6-м округе. Это было единственный раз в моей жизни. Неудобно, я не гробокопатель. Прихожу – все открыто, и все на полу. Оказалась там дочка, которая жила в Бельгии и была в плохих отношениях с мамой. Я представился, она слышала обо мне. Я спросил, что она собирается с этим делать. Оказалось – это все выкидывается, надо освобождать эту двухкомнатную квартиру. Что там было! Десять или двадцать книг с автографами Ремизова, книги с автографами Бунина, Зайцева, Александра Николаевича Бенуа. Бесценно для истории. И не только для истории. Она говорит: «Берите просто так». Ну, хорошо. Все-таки я ей дал там две или три тысячи долларов. Это копейки. И я спросил про письма. Она ответила: «Это неудобно. А вдруг там любовные письма?». «Знаете, я даю вам честное слово, я не буду злоупотреблять». В общем, я ее уговорил, забрал. Там были письма Бунина, Зайцева, особенно Ремизова (она была из близкого круга Алексея Михайловича). Я спас, приехал бы на три или четыре часа позже – всё было бы в мусорном ящике, на помойке.

 

Марина Лобанова: Я уверена, есть много случаев, когда все именно там и оказывалось.

 

Ренэ Герра: Да, безусловно. Когда я приехал в Ульм к Юрию Константиновичу Терапиано, он мне подарил письма Бунина, Георгия Иванова.

 

Марина Лобанова: Подарил?

 

Ренэ Герра: Да, подарил. Но, слушайте внимательно, у него были письма о жизни русского Парижа за тридцать лет. 800 писем! Когда он переехал в старческий дом, как это часто бывало, он все выкинул. А куда это нести? Даже сам я, когда собирал, я не хотел просить места у мамы, у папы. А как держать все это? Когда закрылся журнал «Возрождение» (Гукасов, его меценат, умер), я пришел на склад. Каждое место там стоило десять тысяч в месяц и за всё платил. Там оказалась гора книг. Я, что мог, нагрузил в свою маленькую машину. Это была даже не сотая часть, а остальное все погибло. А куда это девать? У меня была большая трехкомнатная квартира, но дальше что? Делать «уплотнение» квартиры? Все-таки у меня была жена. Русская, правда, но это все не просто.

 

Марина Лобанова: А Вы на русской женились?

 

Ренэ Герра: Да-да, я только русских обожаю. Так вот. Понимаете, сколько погибло? Потому что никому это не было интересно. И я это делал бескорыстно. Теперь же на это смотрят другими глазами. Чтобы ответить на Ваш вопрос поглубже, скажу: у меня единиц хранения, как у вас говорят, несколько десятков тысяч.

 

Владимир Черняев: Ого, нормальный архив!

 

Ренэ Герра: Я точно не подсчитал. Одного Бальмонта у меня вся переписка, еще до революции, тысяча писем. Ремизов – около тысячи писем, Бунин – около тысячи писем, Зайцев – столько же.

 

Владимир Черняев: То есть, по сути дела, Вы на пути к созданию Музея культуры Зарубежной России. Будет такой музей?

 

Ренэ Герра: Хотелось бы верить.

 

Марина Лобанова: Вы пускаете исследователей к Вашим собраниям?

 

Ренэ Герра: Я помогал многим. Но, я не ревниво отношусь к этому, в отличие от некоторых здесь. Эти «цветаеведки» и «ремизоведки» – это отдельная тема. Я слишком много чего знаю.

 

Марина Лобанова: То есть Вы не всех пускаете.

 

Ренэ Герра: Нет, дело не в этом. Моя карьера позади, это нормально. Это была не карьера, а анти-карьера. Это моя жизнь. Естественно, я пускаю, кого хочу. Я многих пускал: иногда неправильно, иногда правильно. Мне здесь, в общем-то, ни от кого ничего не нужно. В этом моя сила.

 

Марина Лобанова: Да, это действительно важно. Нас, наше радио, часто спрашивают, куда отдать архивы. Что касается наших соотечественников здесь, мы стараемся какие-то советы давать, но очень осторожно, потому что советы – дело неблагодарное, никогда не знаешь, чем это обернется. Но иногда спрашивают и потомки русской эмиграции первой волны: «Скажите, а если мы захотим, допустим, что-то куда-то отдать, как вы посоветуете – куда лучше?» Вы бы что посоветовали?

 

Ренэ Герра: Трудный вопрос. Потому что, к сожалению, во Франции этим не интересуются. Часть тог, что было во французских архивах, перекочевало в такие большие коробки, на которых написано «Архив Франции». Мне главное, скажу откровенно, чтобы это сохранилось. Но здесь, как и во Франции, все эти хранители думают, что это их собственность. Извините, то, что у меня – это моя собственность. Но я потратил на это свою жизнь, не говорю даже о деньгах. Я забыл сказать, что когда у меня появились деньги, я стал госслужащим, приват-доцентом. Я всегда работал. Хотя я не из бедной семьи, но не хотел клянчить. У меня всегда было три-четыре работы. Я в среднем сорок лет зарабатывал примерно десять тысяч долларов в месяц. И всё тратил на покупки, на то, что мне близко. Только картин у меня 5000. Это графика, масло и так далее, одного Анненкова  – 700 работ.

 

Владимир Черняев: То есть целый музей…

 

Марина Лобанова: А у нас сейчас такой скандал из-за одной картины Бориса Григорьева, знаете? А у Вас сколько картин Григорьева?

 

Ренэ Герра: Штук 20. В ответ на ваш хороший вопрос: я горжусь тем, что 36 лет назад я устроил выставку Григорьева в Кань сюр мер <Cagnes sur mer>, там, где он жил, где он умер и похоронен, с сыном. И, знаете, мир тесен. Года три назад продавался какой-то хороший его рисунок в Каннах на аукционе. Я узнал это чудом, пришел туда. Стартовая цена – тысяча евро. Для рисунка это дорого. И я знаю, что года за два до этого там же некоторые такие рисунки продавались по 5 тысяч евро. Обычно цену снижают, когда нет покупателей. Я поднимаю руку, мне говорят – договоримся. Подхожу к ним в конце, и у них мой каталог. И они вдруг говорят: «Вот, написано – Ренэ Герра, но, конечно, он давно умер». И я им сказал: «Могу доказать, что я – Ренэ Герра». И я купил эту работу. У меня было подозрение. Я приезжаю в Париж, бросаюсь к полке. У меня есть книга «Дома терпимости в Тулоне» (Тулон это порт) с иллюстрациями  1925-26 года Григорьева. У меня уже была одна его иллюстрация  – содержанка этого дома перед входом,  рисунок пастелью. И рисунок, который я купил за тысячу евро, оказался на отдельной странице в этой книге. Это как раз моя тема – иллюстраторы. Поэтому я все это собирал со знанием дела. И в прошлом году «Сотбис», где раз в три-четыре года престижные выставки, сделали такую выставку. Три года мы добивались. Я сделал такую выставку. И это совпало в 2014 году с памятью о входе в Париж Русской армии Александра I после поражения Наполеона. Я сделал роскошный каталог, все картины снимали прямо у меня, потом я проверял у фотографа в студии: немножко прибавить – здесь красного, там темного, или подтемнить, или подсветлить, и так далее. В последний день выставки полагалось, чтобы я выступил. Зал – битком. Из посольства России были не последние представители, некоторые друзья, из министерства МВД Франции. И я сказал, почему на обложке работа Судейкина «Казак на Елисейских полях»: французы, которые мечтают поближе познакомиться с этими «дикарями», а «дикари», оказывается, говорят по-французски. Обалдеть! А я накануне случайно купил на барахолке книгу на русском языке «Капитуляция Парижа», в переплете того времени, некоего графа Орлова. Это вход русских в Париж. Они разместились на Елисейских полях, ближе к площади Согласия. И это было началом моего выступления. Я говорил полтора часа, по-русски и по-французски. Моя выставка стала сенсацией. Засыпали вопросами: а что, продается всё? Они-то знали, что не дождетесь… Но там я подобрал такие работы, сами понимаете: Серов, и другие. Но мои герои – это, конечно, Григорьев. Это мой человек, это мой земляк <по Провансу>, человек гениальный и простой. Я знал его сына, Кирилла Борисовича. И мы сделали выставку вместе. За него я написал. Он хотел, чтобы я писал, что Борис Григорьев из первой группы «Мир искусства», а он из младшего поколения, как и Александр Яковлев, «Саша-Яша». Я сказал: простите, я не могу писать ерунду, я кандидат наук; давайте, я напишу за Вас, а Вы подпишите, то что Вы говорите; но я напишу свое. Он писал по-русски довольно плохо, а по-французски хорошо, у него диплом по философии, но он был очень прокоммунистически настроен.

 

3

 

Владимир Черняев: А что Вам в Вашем огромном собрании наиболее ценно и дорого? Вот, самое-самое для Вас?

 

Ренэ Герра: Трудно сказать. Для меня самое ценное всё, что связано с Буниным. Потому что Бунин – это Бунин. Потом, Галина Николаевна, его муза. Очень неприятно: недавно здесь вышла книга, что я все вру. Издал это «Дом русского зарубежья». Но у меня есть архив, есть все письма. Только я не пускаю никого. Был фильм «Дневник его жены». Я знаком с Андреем Смирновым, (он там играет роль Бунина). Я его уважаю, он человек умный, блестяще говорит по-французски. Я советских не пускал в свой дом до 1991 года. Принцип мой: меня не пускают, и я не пускаю, я за паритет. Я не знал, кто он, что он кинорежиссер. Мы встретились, и я его принимал у себя как человека, который обожает Бунина. Он его кумир. Наша беседа началась по-французски. Говорит он по-французски блестяще. Ну, я его слушал, но мне говорить обо всем об этом легче по-русски, чем по-французски, и я резко перешел на русский. И вдруг он мне говорит: «А Вы что, местный чекист?». – «Простите, господин Смирнов, я не делал комментариев по поводу Вашего французского языка. А почему Вы так резко обо мне?». Он смутился. – «Простите, Вы не знаете, кто я. Вы русский, а я, может быть… Мало ли что!» Но я победил: мы перешли на русский. Рассказать я мог бы много… И чтобы ответить на Ваш вопрос, что для меня самое ценное, я скажу: дорого мне всё. Потому что, например, картины, те, что мне не нравится, я не брал. Я понимал, что к чему. У меня часть архива Тенишевой Марии Клавдиевны, мне это подарил Дмитрий Бушен. И у меня есть одна уникальная работа. Этот портрет засекречен. А почему? Чтобы кое-кого дразнить. Метровый портрет работы Серова. Когда была выставка Тенишевой, довольно бездарная выставка на Красной площади в Историческом музее, меня умоляли дать этот портрет. Я говорю: «Нет, Вы не вернете, или вернете копию. Сначала верните то, что вы у меня уже украли – 22 работы. На сегодняшний день это на 6 миллионов евро. Для меня это все-таки деньги, 6 миллионов. Я человек не мелочный, но…».

 

Марина Лобанова: А Вы подали в суд?

 

Ренэ Герра: Какой суд, я вас умоляю! Я сам виноват. Когда предложили сделать выставку, я получил письмо министра культуры Сидорова. Это выставка в Третьяковской галерее. Я человек западный, посовещался. Представители третьей волны отсоветывали: «Ренэ, будут неприятности». Я решился. Не ради славы, это был мой долг. И я не хотел, чтобы могли думать, что я Царь-Кащей, который «над златом чахнет». Я это сделал для них. Я собиратель, хранитель и исследователь. Работы принадлежат авторам. Они мечтали, что их работы будут висеть на стенах Третьяковской галереи, в Лаврушинском переулке, не там, на Крымском валу. Я не могу отказаться, я не имею права. Но я еще хорошо отделался: в «лихие девяностые» остался в живых. Дальше не могу говорить, но тема не закрыта. Понятно? Поэтому сейчас я говорю – верните то, что украли, это в розыске. Вначале писали здесь (я добился): «пропали работы в России». А в конце концов, года четыре назад, благодаря связям (не имей сто рублей, а имей сто друзей – это в любой стране) написали, что украдено в России. Украли единственный портрет с натуры Набокова работы Добужинского, который мне сын подарил. А он никому ничего не дарил, никому ничего не продал. Портрет 1937 года Добужинский делал для постановки пьесы Набокова «Событие». Не будем говорить о деньгах, этот портрет сегодня бесценен, его можно продать за полтора-два миллиона евро.

 

Марина Лобанова: А фотография у Вас осталась?

 

Ренэ Герра: Ну, естественно. Каталог был сделан до этого. И портрет Бориса Зайцева работы Анненкова с надписью мне. И думают, что мне это приятно, что у меня украли? Это не пощечина, это удар ножом. Это моя диссертация, моя книга, изданная в Сорбонне – на первой странице: «Вот вам, дорогой Ренэ Юлианович, работа Вашего кумира (или друга)». Ну, не будем о грустном. Короче, сам виноват. Но горечь, осадок остался.

 

Марина Лобанова: Вы сейчас часто приезжаете в Россию?

 

Ренэ Герра: В прошлом году был пять раз. Меня приглашают. Спасибо, я рад, потому что мне всё здесь интересно.

 

Владимир Черняев: И мы всегда Вам рады.

 

Марина Лобанова: Как Вы считаете, Россия сегодня готова принять то послание, каким являлась русская эмиграция?

 

Ренэ Герра: Одно время была готова, сейчас я не знаю. Я все-таки человек со стороны, и мне трудно ответить на этот вопрос.

 

Владимир Черняев: Но Россия – это не только власть…

 

Ренэ Герра: Нет, я не говорю о власти. Здесь многое изменилось за последние два-три года, не скажу, в какую сторону. Все ускоряется, мы не знаем, куда это все идет, и вообще в мире. Мы не будем рассуждать, но больший интерес, скажем, был пять лет назад. Это не связано с эмиграцией, это культура вообще: как все читали, как печатали огромными тиражами, как читали Набокова…. Это понятно: запретный плод сладок.  А сейчас… Понимаете, я все-таки «наезжаю» сюда, так что мне трудно об этом говорить. Это вам я могу задать этот вопрос. Уже многое сделано. И то, что случилось, это чудо, потому что этого могло не случиться. Поэтому я лично благодарен судьбе за то, что это случилось и свершилось.

 

Марина Лобанова: Вы имеете в виду крушение Советского Союза?

 

Ренэ Герра: И до, и после. Но то, что это случилось до крушения – это меня радует. Я человек честный. Тогда были большие тиражи, тогда был подъем, и это замечательно. Потом это продолжалось. Теперь это менее актуально по разным причинам. Но мне трудно об этом судить. Я смотрю немножко по-другому: сейчас хорошо, что пишут и защищают диссертации. Вот такой подход. Я так обрадовался, когда я здесь покупал уже более десяти лет назад учебники литературы для 10-11 классов. И вдруг появились мои герои! Это показатель. Видите мой подход? Так что это все непросто. Нет, повторяю, грех жаловаться. Многое сделано, но человек слаб и так далее. Повторяю, у меня свой подход: я здесь не живу и поэтому я всё принимаю с благодарностью.

 

Марина Лобанова: Вы приезжаете в Петербург. Он изменился?

 

Ренэ Герра: Давайте по-другому: как он изменился с моего первого приезда. Я был здесь в 1966, в 1968 меня сюда не пустили, потому что у меня были проблемы с визой. Потом снова я попал в ваш город в рамках культурного обмена во главе делегации в 1982 году. Тогда все было сурово, но, благодаря знанию русского языка, я со многими общался здесь. Я был осторожным, все было гладко. В рамках обмена мы были прикреплены к Герценовскому институту.  Тогда я смотрел другими глазами. А потом я снова сюда приехал уже после Перестройки. Что сказать?  Многое изменилось в лучшую сторону, объективно говоря. Потому что люди забыли, или были слишком молоды, чтобы помнить то, что было 40–50 лет назад. Понимаете, я только гастролер здесь, по большому счету мы все гастролеры на этой земле. Поэтому мне трудно судить. Но я сегодня, когда мы ехали сюда, я смотрел на тротуары, всё чисто. Это маленькая деталь. Я здесь не живу, а тем, кто здесь живет постоянно, это важно. Потом Петербург это чудо как город. Плюс окрестности, которые напоминают Францию: Гатчина, Царское Село, Петергоф – это сказочные места. И не только для туристов, но и для русских. Когда я это открыл для себя, был поражен. Поэтому, я бы сказал, те, кто родились и живут в Петербурге – они счастливчики. Лучше здесь родиться и работать, чем в Мурманске, хотя я против Мурманска ничего не имею. То, что мои предки из Ниццы, – не я выбирал. Когда был студентом, я говорил: «На Рождество я поеду в Ниццу».  На меня смотрели с классовой ненавистью, и я должен был оправдываться: там бабушка и дедушка, мама и папа. Я не туризмом занимаюсь, а возвращаюсь к себе. То же самое и вы: живете в Петербурге, а у вас, там, в Крыму родственники, вы поедете в Крым…

 

Марина Лобанова: У нас часто говорят, что российская архитектура – это подражание, во многом, французской. Вам не кажется, что Петербург и, в частности, Петергоф – это подражание Франции, Версалю?

 

Ренэ Герра: Я не сказал бы подражание, но Франция вдохновила во многом. В этом ничего плохого нет. Но все равно это – русское. Поэтому меня это абсолютно не смущает. Иногда в Ницце (это красивый город, пятый город Франции, полумиллионный) русские говорят, что архитектура некоторых зданий начала XIX века напоминает Россию. Для меня, может, эта тема не актуальна. Но Россия – это часть Европы, и нет Европы без России. Но это без всякой политики. Потому что Россия – это не Восток (я против Востока ничего не имею, Восток — дело тонкое). Но Россия – это часть Европы, и она это доказала на протяжении пяти веков. И об этом написал гениально, очень убедительно Владимир Васильевич Вейдле.

 

Марина Лобанова: Как мне представляется, Россия в рассеянии – это во многом петербургская культура в рассеянии. Что такое петербургская культура для Вас, и существует ли она сегодня? Что с ней сегодня?

 

Ренэ Герра: Для меня петербургская культура – это, прежде всего, Серебряный век. Расцвет Серебряного века, журналы «Аполлон» и так далее.

 

Владимир Черняев: И люди, с которыми Вы были знакомы…

 

Ренэ Герра: Вот, вот! Зайцев бывал здесь, но он москвич, Одоевцева, Терапиано, Адамович, Георгий Иванов и так далее. Дягилев, правда он из Перми. Но, прежде всего, я бы сказал, Петербург это – колыбель Серебряного века. Петербург – это сказочное место.  Конечно, Петербург эпохи Вольтера и Дидро меня не очень волнует, хотя это тоже важно, конечно. Но то, что здесь был рассвет искусств, даже до 1920 года – Гумилев, Блок. Тогда, благодаря петербургской культуре, был прорыв в Европу. Когда были «Дягилевские сезоны» –  это был прорыв, откровение, и до сих пор французы помнят.

 

Владимир Черняев: А Дягилева создало петербургское окружение.

 

Ренэ Герра: Естественно.

 

Марина Лобанова: А сегодня петербургская культура есть?

 

Ренэ Герра: Я думаю, что есть. Это вы говорите, вполне справедливо, что Петербург – это культурная столица Российской Федерации. Так пишут.

 

Марина Лобанова: Так пишут. Но чувствуется ли это? В чем это можно увидеть?

 

Владимир Черняев: Нам-то трудно судить, потому что мы живем в Петербурге.

 

Ренэ Герра: Здесь все-таки устраивают форумы, грандиозные мероприятия. Очень интересные. Здесь все время что-то делается. Простой пример: в Москве – это Книжная ярмарка. А у вас – Книжный салон, это правильно, это культура, деталь, но это очень важно. Я это оценил. Так что есть разница. Даже манера говорить здесь другая, чем в Москве, это я чувствую как лингвист. Я думаю, двадцать лет назад здесь было хуже, провинциальный город, одно время. Нет худа без добра: благодаря этому некоторые опасности миновали, потому что город был немножко в тени. Но здесь фигуры, и не только в XIX веке. Например, Дмитрий Лихачев – я имел честь быть с ним знаком и общаться, и принимать в Ницце. Нет, россияне имеют полное право гордиться этим городом, творением Петра. И в Петербурге особенно понимаешь, насколько мы, французы, связаны с Россией. Медный всадник все-таки работа нашего патриота! Почему французы сюда приезжают? Даже в советское время приезжали в Ленинград или в Москву и чувствовали себя как дома. А почему русские к нам приезжают? Есть прекрасные города: Вечный город Рим или Мадрид. А почему русским всегда очень приятно в Париже или в Ницце? Необъяснимо, а это неспроста. Я это наблюдаю уже сорок лет. И даже не в самые хорошие времена французы здесь себя прекрасно чувствовали. А на это есть причины. Понимаете, на что я намекаю? Конгениально, есть такое французское слово. Иногда меня даже раздражает, насколько французский язык со времен Фонвизина, Тютчева и других распространился, насколько прониклись французской культурой… Для меня русский язык – это живая речь, это «Житие протопопа Аввакума». Обожаю это время до <Патриарха> Никона, как и Ремизов. Вернулся к этому и Александр Исаевич, но поезд уже ушел… А русский язык: например, когда вы говорите «точка зрения» или «принимать участие» – это калька с французского. Я все-таки был преподавателем русского языка, умел преподавать, у меня был подход. Русский язык очень простой для иностранцев. Есть только одна почти непреодолимая трудность, какой барьер – это ударения. Профессор Сорбонны не сможет прочесть цитату Пушкина, если я ему не поставил заранее ударения. А произношение, спряжение, падежи, деепричастия – это я все могу объяснить. Почему говорят: окно, но окна; стекло, но стекла? Один человек сделал справочник по ударениям. Это был иезуит, поляк или чех. Он сделал работу, но по его руководству невозможно преодолеть эти трудности. Это не потому, что я какой-то умный, я-то говорю с детства. Мои коллеги не могут даже прочесть вслух отрывок из сочинения Гоголя, Лермонтова или современного писателя. Это не просто, а остальное – преодолимо.

 

Марина Лобанова: Сегодня есть жизнь русской эмиграции? Кроме того, что потомки говорят по-русски.

 

Владимир Черняев: И есть ли сейчас Зарубежная Россия? У нас по этому поводу споры.

 

Ренэ Герра: Знаете, всему приходит конец. Русской эмиграции больше нет. Первая волна кончилась. Русская литературно-художественная эмиграция продолжалась до начала 1970-х годов. Для меня конец – смерть Адамовича, смерть Анненкова, смерть Зайцева и Вейдле. Это приблизительно – начало 1970-х. Но для меня Серебряный век кончился не в 1920 или 1922 году, а, как минимум, в 1940-м. Это на двадцать лет больше. А я считаю, еще тридцать лет. Получается в четыре раза больше. Я могу доказать. «На Парнасе Серебряного века», который написал Сергей Маковский, он умер в 1962 году. Зайцев умер в 1972 году, он до конца писал, худо-бедно. Бунин – до конца, он не закончил свою книгу о Чехове, умер в 1953-м. Легко запомнить: он родился в 1870-м, как и Владимир Ильич, а умер в то же год, что и Иосиф Виссарионович. Это знак судьбы или ирония судьбы. Он их ненавидел. Дальше – Вейдле, но это гораздо позже. Шаршун, Анненков – это 1974-75-й. То есть это русская первая волна длилась пятьдесят лет. Это огромное, уникальное явление в мировой истории цивилизации. Пятьдесят лет, или чуть больше! И я когда пишу, у меня русские художники, русские писатели с 1920-го по 1970-й. Потому что для меня эмиграция началась в конце Гражданской войны. Мало кто уехал сразу – Алексей Толстой, граф. Другие уехали, как Бунин, в конце, потому что он работал в белогвардейской контрразведке. Или как Зайцев уехал, когда понял, что дальше нельзя, в 1922 году. А художники: последний, кто уехал – (я его обожаю) это Чехонин. Он уехал благодаря, извините, наркомпросу Луначарскому, который ему сказал: «Беги отсюда, пока не поздно».

 

Владимир Черняев: Их называли – «невозвращенец», а уезжали они как бы в командировку.

 

Ренэ Герра: Но это было подготовлено. И Анненков уехал в 1924 году во главе делегации на Бьеннале в Венецию с портретом во весь рост Троцкого, но взял с собой кое-какие работы, которые у меня сейчас есть. Он знал, что не вернется. Во-первых, его могли обвинить в том, что троцкист, во-вторых, он сделал портреты Каменева, Зиновьева. Сами понимаете, это уже сколько причин. Повторяю, чтобы ответить на вопрос, для меня первая волна эмиграции существовала полвека… Вторая эмиграция – они умные, поняли советский опыт, никто не остался во Франции, только одна дама из Киева. Это моя приятельница и близкий человек, она из Киева, ее литературный псевдоним Ровская, от слова РОВС. Жена моего друга, которого открыл Иван Алексеевич Бунин. Близкий мне человек – Анатолий Евгеньевич Величковский. Но все уехали. Они поняли, что после опыта Праги, после того, что было в Белграде, в Прибалтике, лучше, чтобы между ними и Советским Союзом был океан. Молодцы… Теперь подумаем о третьей волне. Она тоже кончилась. Сейчас это уже не эмигранты. Имейте в виду (часто этого даже французы полуграмотные не знают), что иммигранты – это экономическая, а эмигранты – это политическая эмиграция. Первая, вторая, третья волны – по-разному, но это была политическая эмиграция. А сейчас в Ницце десять тысяч русских. Но это люди богатые, Якунин и прочие. Им приятно, им льстит, что до них здесь была царская семья и так далее. Они люди со вкусом, у них другие возможности. Я не против, наоборот. Но это уже не эмиграция. Они сегодня там, по разным причинам. Завтра они могут быть опять здесь, ну и прекрасно. Я с некоторыми общаюсь. Русская эмиграция как таковая полностью кончилась в 1992 году, когда кончилась советская власть. Это закономерно. Кончилась советская власть, и те, кто хотел, вернулись. Как мой друг Юрий Витальевич Мамлеев, как Кублановский и другие. Все правильно. Я считаю: это не то, что закономерно, это логично. Раз есть возможность, почему нет? И печатаются здесь, в конце концов. Так что, несомненно, нет больше русской эмиграции. В Лондоне живут 300 тысяч не самых бедных россиян, и в Германии – в Кельне и в Берлине. Но это другое, не эмиграция.

 

Владимир Черняев: То есть это отдельные случаи, но не явление?

 

Ренэ Герра: Да, это не явление. Потом, для меня есть другие показатели. Даже «Русская мысль» себя исчерпала. Выходит какой-то ежемесячник, который издают в Лондоне. Но ничего общего. Даже это нехорошо, что продолжается. Надо сделать, как Владимир Емельянович Максимов, – он создал свой журнал «Континент». Говорил я в свое время Гулю: «Новый Журнал» надо закрыть, его время уже закончилось, там, где печатались Адамович, Зайцев, Вейдле, теперь другие люди. Они имеют право печататься, но им надо что-то другое придумать… Нет, категорически: эмиграции больше нет. И, может быть, слава Богу. Я хотел бы на этой оптимистической ноте закончить. «Все закономерно»,- сказал бы старый большевик, коим я не являюсь. Спасибо за внимание.

 

Владимир Черняев: Но у нас осталось еще много вопросов, и я надеюсь, что это не последняя наша встреча.

 

Ренэ Герра: Спасибо. Нельзя сразу обо всем, потому что тема громадная. Я иногда думаю об этой теме, кое-что пишу.

 

Владимир Черняев: Это океан для исследования.

 

Ренэ Герра: Да. Это океан или материк – можно по-разному. Но это и до сих пор до конца не осознано.

 

Марина Лобанова: Эмиграция кончилась, просто эпоха закончилась или люди ушли, умерли, никого из первой волны не осталось. Но дело в том, что Россия-то продолжалась в эмиграции. И как бы нам прикрепиться к ее продолжению? Что нам сегодня сделать нужно? Может, делать что-то понемногу? Или сделать что-то большое, чтобы это произошло?  Потому что я считаю, что этого не происходит.

 

Ренэ Герра: Правильно, надо изучать опыт этих людей. Это поучительно.

 

Владимир Черняев: И позитивный, и негативный.

 

Ренэ Герра: Да, но много позитивного, уверяю вас.

 

Марина Лобанова: То есть, чтобы присоединиться к этому наследию, сделать его своим, надо к нему просто прикасаться.

 

Ренэ Герра: Правильно. И это ваша задача, ваш долг, я бы даже сказал. Потому что одна Россия. Они так воспринимали: ну, временно есть какие-то там временные правители и так далее; но Россия вечна, дай Бог. Хотя, я не хочу заканчивать на минорной ноте, была древнегреческая цивилизация – она кончилась. Потом был Рим – кончился. Византия закончилась.

 

Владимир Черняев: Советская  – тоже закончилась.

 

Ренэ Герра: Но советская – это не цивилизация.

 

Марина Лобанова: Закончилась, и слава Богу, туда ей и дорога.

 

Ренэ Герра: Да, я с вами на сто процентов согласен. Мы должны быть союзниками, несмотря ни на что! Понимаете? Потому что мы в одном экипаже, или тарантасе, называйте, как хотите. Но у меня здесь есть опасения и сомнения. Но, как понимаете, это цикл.

 

Марина Лобанова: Спасибо, Ренэ, что Вы приехали в Петербург и пришли к нам в студию. Спасибо Владимиру Юрьевичу, что он Вас пригласил и привел сюда. Я хочу высказать такую простую мысль. Мне часто говорят различные историки, что мы упустили свой шанс, потому что были живы представители Русского Зарубежья в 1970-е, 1980-е, даже еще в 1990-е годы. А сегодня – их уже нет. И что – всё? И я благодарна Вам, Ренэ, потому что Вы продлеваете это время, собирая их архивы, собирая их наследие, анализируя, издавая книги в России. Вы даете нам возможность, которая, казалось бы, нами уже упущена, и по нашей вине. Но видите, как Бог милостив, и промыслом Его один француз, абсолютно без всяких русских корней, нам дает возможность еще раз прикоснуться к той России, которая существовала в Рассеянии.

 

В нашей программе принимали участие Ренэ Герра, доктор филологических наук Парижского университета, и Владимир Юрьевич Черняев, ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского института истории РАН. Передачу вела Марина Лобанова.

 

8

Наверх

Рейтинг@Mail.ru