Русская литература от Пушкина до Пастернака: взгляд из-за океана. Профессор Канзасского университета, филолог-русист, переводчик Джералд Майклсон — гость нашей студии.

С. Ивков: Здравствуйте, дорогие радиослушатели. Сегодня мы хотим познакомить вас с человеком, который является довольно частым гостем нашего города, хотя и живёт за океаном. Это профессор Канзасского университета, филолог-русист, переводчик, почетный доктор Филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета Джералд Майклсон. Первый вопрос, который я задал ему во время беседы, касался его происхождения: не связаны ли его предки с Россией и не это ли явилось причиной увлечения русской культурой. Д. Майклсон: Насколько я знаю, с родословной мое увлечение никак не связано. Потому что часто спрашивают, не русского ли я происхождения, но, насколько я знаю, такого происхождения у меня нет. Мои предки приехали в Америку из Дании и Германии в конце XIX – начале ХХ века. Те немцы и датчане тоже, конечно, жили недалеко от славянского мира, и не исключено, что они соприкасались с какими-то славянами, но этого я не знаю. Это просто гипотеза с моей стороны. Дело не в этом, дело в другом. Мой интерес к русской культуре начался по-настоящему в 1957 году. С. Ивков: То есть практически полвека назад. Д. Майклсон: Почти полвека тому назад. Я тогда учился в Висконсенском университете в моем родном штате Висконсен в городе Мэдисон. Я учился уже три года, я был на четвертом курсе, на инженерном факультете и учился на инженера-химика. С. Ивков: То есть к гуманитарным наукам не имели вообще никакого отношения. Д. Майклсон: Никакого отношения. Но надо сказать, что, во-первых, я уже давно тогда ощущал сильную конкуренцию, что я не могу равняться по своим научным способностям с теми людьми, с которыми я сидел в одной аудитории и за одной из скамей. Некоторые из них, между прочим, достигли больших успехов в инженерии и даже в бизнесе в нашей стране. Я искал другой путь. Вот такие искания начались именно в те годы, когда я бился головой об стенку, стараясь быть инженером, но инженера так из меня и не вышло. 1957 год был годом роковым не только для меня, но и для взаимоотношений между Советским Союзом и Соединенными Штатами. Я записался на курс русского языка в сентябре того года, а через месяц, в октябре, ваши специалисты запустили первый спутник в космос, я опередил это явление за месяц. С. Ивков: То есть вместе со спутником вы вышли на орбиту взаимоотношений с Россией. Д. Майклсон: Да. Я полюбил русский язык с первого взгляда. Все началось с любви к языку, русскому языку. Я нашел себя в изучении вашего языка. И доказательством тому является одна тетрадка, которая сохранилась у меня. Я еще занимаюсь химией, физической химией, записываю лекцию профессора, а на полях этой же тетрадки я спрягаю русские глаголы и склоняю русские существительные и прилагательные. Именно на полях страниц этой тетрадки уже находилась моя любовь. Наверное, у меня были какие-то задатки. Я помню, что в школе мне очень понравился рассказ Чехова, который мы читали, естественно, в переводе на английский язык, который назывался «Дуэль». Я был поражен лекциями одного учителя в школе, где он говорил о Второй мировой войне, которая не так давно закончилась в то время, и как, например, из Советского Союза в начале войны бежали сотни тысяч людей с окраин советской империи: из Украины, из Белоруссии в Европу, пока они не узнали, что гитлеровцы будут также или, может быть, даже более жестоко к ним относиться, чем Сталин относился перед войной. Вот эта история меня почему-то особенно поразила. И всё же, как я говорил, всё началось с языка, а потом эта любовь к языку перелилась и в литературу, и во все аспекты русской культуры и истории вашей страны. С. Ивков: А другими языками вы не занимались до этого? Д. Майклсон: В школе я изучал латынь, потому что это был единственный язык, который там преподавали. С. Ивков: То есть мертвый язык. Д. Майклсон: Мертвый язык. А когда я уже ушел с инженерного факультета и окунулся с головой в гуманитарные науки и в русистику, я, конечно, стал изучать другие языки, например, сербохорватский, немецкий и французский. Но есть два варианта, две возможности, когда имеешь отношение к иностранным языкам: или сосредоточиваться на одном, или «разбрасываться» на разные. Есть и третья категория – полиглоты, которые «глотают», то есть знают одинаково хорошо. С. Ивков: Шесть, восемьдесят… Д. Майклсон: То есть им абсолютно всё равно. Мне не было всё равно, я любил один из тех языков, которые я изучал, и поэтому я в скором времени, можно сказать, решил посвятить свою жизнь, по крайней мере, профессиональную жизнь, изучению России. Тогда еще не было возможности приезжать сюда, например, потому что не было обменов, не было программ для изучающих язык. Я ждал девять лет, пока впервые смог приехать на территорию Советского Союза. С. Ивков: Как это произошло? Д. Майклсон: Я подавал заявление два года подряд на единственный межгосударственный обмен между аспирантами. Первый раз не прошел. Это было в 1965 году, когда я уже сдавал докторские экзамены по славянским языкам в том же Винсконсенском университете. А второй раз я прошёл этот конкурс. В тот учебный год нас было 35 человек американцев, по-моему, и 35 человек приезжали из Советского Союза и распределялись по нашим университетам. С. Ивков: Понятно. В этом и состоит, собственно говоря, обмен? 35 человек оттуда, 35 человек туда. Д. Майклсон: Мы назывались стажерами, то есть я приезжал на полгода. Я бы приехал на целый год в январе 1966 года, если бы не было жены и ребенка, потому что тогда еще не разрешалось семьями приезжать. Поэтому я решил приехать только на один семестр, на 5 месяцев, которые полностью изменили мое мировоззрение. С. Ивков: Вот об этом, я думаю, интересно поговорить поподробнее, что эти месяцы изменили и каковы были адаптационные механизмы, которыми вы пользовались? Д. Майклсон: Адаптация началась неприятно, потому что я тогда был недостаточно тепло одет. Была страшная зима 1966 года в Ленинграде, и я замерз и стал дрожать. И я думаю, месяц прошел, пока я не перестал дрожать от холода. Я вышел на улицу без головного убора, и бабушки со всех сторон начали нападать на меня и спрашивать: «Что такое, молодой человек, ходите по нашим улицам без шапки!» Я купил меховую шапку и в первую очередь, входя в автобус на Невском проспекте, так как я достаточно высокого роста, я ударился головой об дверь, и моя шапка осталась на улице. Двери за мной закрылись, на следующей остановке, естественно, я выбежал, побежал обратно, но шапки уже не было. Вот такие вещи. С. Ивков: Я полагаю, что не только холода, но и какие-то другие особенности нашего быта… Д. Майклсон: Да. Хотя на тот момент, когда я приехал, я изучал русский язык уже семь-восемь лет, когда я приехал сюда, я понял, что недостаточно много времени посвящал слушанию русской речи. И для меня это был шок, когда я понял, что русский человек говорит намного быстрее, чем я. Очень трудно было вас понять. С. Ивков: Так же, как и русскому человеку понять американца! Д. Майклсон: Я зашел в хозяйственный магазин, чтобы купить ложку и чайник для комнаты в общежитии на улице Шевченко. Там две продавщицы работали. Одна, которая обслуживала меня, крикнула своей коллеге: «Ниночка, иди сюда – плохо говорят по-русски». Это было сказано в мой адрес, и совершенно меня смутило. Столько лет изучая язык, «плохо говорят по-русски»! Но постепенно всё налаживалось, я нашел, где надо работать в университете, в каких библиотеках. Я привык к тому, что, например, в библиотеке Академии наук каждые два-три часа даже в самый лютый мороз выгоняют всех читателей из залов и открывают все окна, чтобы проветрить. Этого я никогда в жизни не видел, пока я не приехал в Россию. И до сих пор, спустя чуть ли не сорок лет, всё еще проветривают там те же залы таким же образом. Теперь это всё очень мило мне, понимаете, если я сейчас зайду в тот зал, я вспомню обязательно с умилением. Но тогда это все было тяжело: одиночество, я был далеко от своей семьи, своих друзей. Однако, чем дальше, тем интереснее это всё становилось и, конечно, друзья выручали меня чуть ли не каждый день из какого-нибудь трудного положения. В аспирантском общежитии на улице Шевченко, дом 25, корпус 2 была чрезвычайно интересная публика. Двести человек: сто аспирантов из республик всего Советского Союза и сто аспирантов из всевозможных зарубежных стран, из братских республик, из Западной Европы, из Вьетнама… Вот вьетнамцы, например, узнав, что американцы живут с ними в одном общежитии, отказывались с нами принимать душ. Горячую воду давали нам два раза в неделю по вторникам и пятницам. Если я, скажем, входил в душевую комнату и вьетнамцы меня видели, они тут же брали свои полотенца и уходили, они не хотели даже разговаривать с нами, потому что наши войска бомбили Ханой. С. Ивков: Но вам это было понятно? Д. Майклсон: Конечно. С. Ивков: Дело в том, что в начале семидесятых годов я сам учился в вузе и тоже общался с вьетнамцами. И я помню, каким образом они праздновали победу, или вернее освобождение Вьетнама от завоевателей: они ходили в совершенно экзальтированном состоянии по улицам Петербурга. Я запомнил именно вот это состояние, что «мы наконец-то отвоевали свою свободу». Д. Майклсон: Я вовсе не был склонен их за что-то осуждать, потому что я сам выступал в своем университете против участия наших войск в этой войне. Но вьетнамцы приготовили нам приветственный плакат. Когда я прилетел в Ленинград один, позже остальных американцев, мы подъехали к двери общежития, и я не мог не увидеть над дверью плакат: «Американские агрессоры, вон из Вьетнама!» Это было сделано, по-моему, не без участия активистов общежития, которые были призваны для того, чтобы напомнить нам: «Добро пожаловать в Ленинград, но имейте в виду, что вы – агрессоры». С. Ивков: Джералд, давайте перейдем к взаимоотношениям именно наших сверхдержав и к культурной области, поскольку Вы являетесь, если можно так выразиться, эмиссаром американской культуры в русскую культуру. Вы – человек, который самым непосредственным образом занимается русской литературой и переводит ее, то есть осуществляет взаимосвязь этих культур. Я бы хотел спросить Вас, что для Вас принципиально важного в этом диалоге культур, во взаимоотношениях этих культур и в том, какие явления являются узловыми для взаимопонимания. Есть разные положения, есть вещи, которые, вероятно, мешают, но, тем не менее, связывающих вещей, наверное, больше. Д. Майклсон: Во-первых, Вы сами упомянули о том, что Советский Союз и Соединенные Штаты считались и в самом деле были великими державами, особенно в военном отношении, и мы как граждане этих двух крупных и сильных государств всё это ощущали, понимали и ценили. И мы относились к друг другу иначе, чем люди из Германии, Франции и других стран относились к нам и мы к ним. Мы, может быть, были осторожнее по отношению друг к другу, чем другие люди, и что-то тянуло нас друг к другу. Я очень много раз слышал такое мнение и начал выражать его и сам, что русские и американцы по своей натуре имеют больше общего, чем русские с какими-нибудь итальянцами и вообще с другими европейскими нациями. Я думаю, что доля правды в этом есть. С. Ивков: Я всё-таки возвращаюсь к культуре: какие культурные явления Вы назовете узловыми для взаимопонимания? Д. Майклсон: Как литературовед, я не могу не начать, конечно, с литературы. Я узнал, например, здесь, что некоторая часть американской нашей литературы пользуется большой популярностью и даже входит в обязательную программу чтения в школах. Особенно талантливые писатели, которые придерживались левых политических взглядов, как, например, Драйзер, Стейнбек и т.д. Но не только они, потому что Джек Лондон, например, пользовался огромной популярностью, а также Марк Твен, Хемингуэй. Именно в тот момент Хемингуэй был, возможно, самым популярным американским писателем. И мне стало стыдно, когда я понял, что русский человек, как правило, знает гораздо больше о нашей культуре, чем американец знает о русской культуре. Но я уже сделал свой выбор, я собирал материалы и начинал писать диссертацию о Пушкине, об исторических взглядах Пушкина. И уже начал процесс, так сказать, перестройки самого себя в сторону русской литературы, и уже давно был убежден, что в русской классической литературе есть не только эстетические ценности, но и духовные, нравственные и другие, которые нужны не только русскому читателю, но нужны и нам. Ваши классики XIX и XX века оказали очень сильное влияние на развитие литературы в других странах, начиная с Тургенева, Достоевского и Толстого. С. Ивков: А Чехов? Д. Майклсон: Чехов – это величайшее явление вашей классики в мировой культуре. На этой почве есть повод для того, чтобы мы начали понимать друг друга, ценить то, что есть в каждом народе, в каждой культуре. Но это, конечно, не только литература. Я стал тогда очень высоко ценить русскую музыку, ваших композиторов. Я начал коллекционировать по мере возможности пластинки, которые сейчас, мягко говоря, не популярны. Но есть и обратный процесс сейчас. Моя жена недавно мне купила небольшой проигрыватель, легкий, дешевый, и я сейчас постепенно возвращаюсь к тем многочисленным пластинкам, которые я собирал. С. Ивков: Это виниловые диски или CD? Д. Майклсон: Виниловые. Я убежден, что качество музыки, которая так записана, выше, чем качество музыки с дисков и всевозможных современных носителей. С. Ивков: Я хотел бы еще один вопрос поднять. Именно в связи с тем, что Вы сказали. Кроме музыкальной культуры, литературы и других видов искусства, еще один пласт духовной культуры, связанный с Россией, каким-то образом коснулся Вас? Я имею в виду в данном случае духовную культуру в высшем ее понимании – православную культуру, вообще Православие как феномен русского сознания. Д. Майклсон: В Ленинграде общежитие на Васильевском острове, где я жил, находится совсем недалеко от Смоленского кладбища. И всегда, и в то время, и во время Второй мировой войны там действовала церковь. И мы (жители общежития) привыкли выходить на территорию Смоленского кладбища, чтобы вести разговоры друг с другом. С. Ивков: Именно там, на территории кладбища? Д. Майклсон: Именно там, потому что мы предполагали, что там никто не подслушивает наших разговоров. И, конечно, мы не могли не заметить, что там ежедневно происходили богослужения. И я начал ходить вместе с друзьями, не только русскими, но и из других стран, например, американцами на службы и был поражен, насколько, например, на Пасху, битком набита была эта церковь. Туда было просто не войти. И какое торжественное пение слышалось в храме… С. Ивков: Часовня тогда не была открыта? Д. Майклсон: Нет, часовня не была открыта. Но в церкви Смоленской Божьей Матери состоялось мое первое знакомство с Православием, а потом я начал изучать его и обращать особое внимание на православные моменты в литературе, в музыке и в других видах искусства. С. Ивков: Между прочим, Вы обратили внимание, что и в классической русской литературе довольно большое значение этому уделяется, или, вернее, это является непременным фоном самосознания автора и его героев на протяжении всего повествования? Д. Майклсон: Конечно, и, хотя этот элемент в классической литературе игнорировался и даже возбранялся при советской власти, он не исчезал из литературы. И со временем стало очевидно, что надо даже специально изучать этот аспект литературы. И даже у таких писателей, как Иван Сергеевич Тургенев, который считался агностиком и не очень глубоко верующим человеком, в его романе «Отцы и дети», с таким умилением описана могила, где лежат родители Базарова, что это нечто потрясающее, особенно учитывая то, что сам Тургенев не делился в той степени верой, как другие писатели, как Достоевский, например. С. Ивков: Но тем не менее был посвящен, он находился внутри этого общественного сознания и не выходил за его рамки. И это видно по многим другим его произведениям. Но не только он, если говорить о более поздних явлениях в русской литературе, это действительно очень важный момент. А в дальнейшем были ли у Вас столкновения с Православием? Д. Майклсон: Когда я уже через много лет преподавал там, где я до сих пор преподаю, в Канзаском университете, мои старшие коллеги, которые были знакомы с православными богословами, живущими в Америке, приглашали их в наш университет. Они приезжали и выступали с интереснейшими лекциями. Я имел возможность с ними познакомиться, например, с отцом Джоном Мейндорфом, Александром Шмеманом. Это было нечто потрясающее для меня. Я прочитал некоторые из их книг. И это тоже что-то очень важное внесло в мое образование как русиста. Я не стал православным, но, когда я в России, я молюсь в православном храме. Вчера, например, заходил в Андреевскую церковь здесь, на шестой линии. С. Ивков: Если говорить о православных священниках, православных проповедниках в Соединенных Штатах, как Вы полагаете, их проповедь имеет определенную силу, хотя бы для православных? Я знаю, что они в большой степени интересуются также и литературой, разбирают многие литературные произведения, которые, кстати говоря, и Вам тоже интересны. То есть тот слой литературы ХХ века, переводчиком которого Вы являетесь, они также к нему обращаются неоднократно. Д. Майклсон: Иоанн, например, был и поэтом и писал очень интересные стихи. Когда я 25 лет назад приехал на конференцию в Сан-Франциско, я посетил тот квартал, где жили тогда большинство представителей первой волны русских эмигрантов. Это была постреволюционная волна. И там я посетил и книжный магазин «Знание», и ресторан «Жар-Птица», и чрезвычайно красивый, потрясающий храм Трёх Святителей, который только тогда расписывался внутри. С. Ивков: Вы, наверное, общались с людьми этого храма? Д. Майклсон: Да, я общался с людьми из этого храма. С. Ивков: А общались на русском? Д. Майклсон: В основном я прислушивался к их речи. У них сохранялась и сохраняется до сих пор у их потомков та чистая русская речь, которая была характерна для дворянства, купечества, интеллигенции дореволюционной России. Она очень отличается от современной речи, засоренной со стороны английского и других языков. С. Ивков: Поскольку Вы входили в русский язык уже в 60-е годы, была уже дистанция более полувека. Тем не менее, вот эта часть русского населения, по-вашему, сохраняла те первоначальные не только языковые, но и православные особенности? Д. Майклсон: Вот, например, я недавно был на панихиде старейшему моему коллеге, который скончался месяц тому назад. Он был не русский, а немец, но православный, он обратился в Православие много лет тому назад. И отпевание, и похороны – всё происходило по православному обряду. И напомнило мне в очередной раз, насколько сильно Православие в Америке. Менталитет русских, давно живущих в нашей стране, конечно, меняется в сторону ценностей американского общества, но их религия остается одной, то есть такой, какой она и всегда была. С. Ивков: То есть зерно сохраняется? Д. Майклсон: Да, зерно сохраняется. Я посещаю православные русские храмы во всех местах, где я бываю, например, в Монреале, где один из моих сыновей живёт, и в Вашингтоне, в Нью-Йорке, и даже в Канзас-Сити, что ближе к нам. Но, конечно, было сделано немало изменений. Например, во всех храмах не стоят во время службы, как в России, есть скамьи, на которых располагаются молящиеся. Это компромиссный вариант с католичеством и лютеранством. Но все-таки суть, зерно, как Вы сказали, едино с тем Православием, что во всем мире практикуется. С. Ивков: Я бы хотел остановиться на тех работах, которыми Вы непосредственно сейчас занимаетесь. Я так понимаю, что в первую очередь Вы занимаетесь русской литературой двадцатого века. Д. Майклсон: Как переводчик да, а как исследователь девятнадцатого века я, в первую очередь, пушкиновед, но сейчас я занимаюсь также немного Пастернаком. Весной следующего года я приеду в Петербург для того, чтобы принять участие в конференции российско-американского общества международных отношений и прочитаю доклад на тему о переводах «Доктора Живаго» на английский язык. Для этого доклада я немного перевожу стихи Юрия Живаго. У меня даже есть с собой сегодня два четверостишия из этого цикла. Если Вы хотите, я могу зачитать и в оригинале, и в переводе, если это будет Вам интересно. С. Ивков: Да, конечно. Д. Майклсон: Одно стихотворение называется «Объяснение», оно не православное. Там есть, если Вы помните, религиозные стихи и другие. Первое – это одно из других, я бы сказал, и это четверостишие, которое сейчас лежит передо мной, об отношении героя Юрия Живаго к женщинам. И гласит в оригинале так: «…А я пред чудом женских рук, Спины, и плеч, и шеи И так с привязанностью слуг Весь век благоговею…» В моем переводе оно звучит так: “…Observing woman’s wonders hands, Her back, her neck, her shoulders I bow waiting her comments The ever true be holder…” Есть еще одно стихотворение, которое называется «Свадьба», и одно четверостишие из него, оно ближе к тому, о чем мы говорили, об отношении предков к потомкам, родителей к детям и т.д. И звучит оно так: «…Жизнь ведь тоже только миг, Только растворенье Нас самих во всех других Как бы им в даренье…» В переводе: “…Life itself is bottle wink, Only ever lessens Babbling into others drinks Showering them with presents…” Это не законченные переводы, это просто наброски. С. Ивков: Вы знаете, они звучат очень гармонично. Д. Майклсон: В своих исследовательских работах, и давних, и недавних, я сосредоточивался достаточно долгое время на религиозном аспекте пушкинского творчества. У меня, например, есть одна большая статья, где я разбираю его последний цикл, так называемый Каменоостровский цикл стихотворений, куда входят такие как «Молитва», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…». Что же касается переводов, мы с женой переводим Валентина Григорьевича Распутина, его повести, рассказы, очерки и т.д. С. Ивков: Я все-таки хотел бы вернуться к пушкинскому циклу, потому что этот цикл – действительно краеугольный камень в понимании творчества, творческого пути, или, может быть, даже творческого результата пути Пушкина. Каким образом вот это его видение, как Вам кажется, может быть соотносимо с общехристианским пониманием проблематики, поднятой здесь? Или это чисто православное? Д. Майклсон: Я бы сказал не чисто православное, потому что там вырисовывается тяжелый путь человека и творца, я имею в виду сейчас не Господа Бога только, но и самого Пушкина. Он испытывал много трудностей в своей жизни, как художник, как человек, особенно в молодости. Я считаю, вместе с русским философом Семеном Франком, что 1821 год являлся вершиной пушкинского отрицательного отношения к своему религиозному наследию. Он мог позволить себе всё что угодно именно тогда. А дальше наоборот. Дальше, когда он попадает в Михайловское в 1824 году после южной ссылки, он просит своего брата Ивана Сергеевича Пушкина прислать ему и Коран, и Библию, и портрет Чаадаева. Он начинает очень серьезно изучать Священные Писания. Действительно, до конца его жизни происходит последовательное и осмысленное развитие Православия, о чем немало написано и священниками, и богословами, и пушкиноведами. С. Ивков: Извините, я прервал Вас, когда Вы говорили о Валентине Распутине. Это тоже интересно. Д. Майклсон: Очень много лет тому назад, когда мы только что познакомились с писателем лично… С. Ивков: С Валентином Распутиным Вы знакомы лично? Д. Майклсон: Да, мой университет приглашал его в гости. Он долго не мог приехать по разным причинам: его до смерти избили хулиганы, его подозревали в каких-то негативных отношениях к советской власти и т.д. Но не в этом дело. Я не мог не обратить внимания, когда я читал его повести, на веру его героев, точнее, героинь. Самые важные персонажи во всех знаменитых повестях Распутина – это деревенские старухи, которые очень глубоко верят в Бога и проявляют в своей повседневной жизни эту веру (в таких повестях как «Последний срок», «Прощание с Матёрой» и т.д.). Я писал целый ряд статей об этом аспекте его творчества. Я даже привез в Иркутск и подарил ему Библию, за которую он очень меня благодарил. В последние годы, я думаю, всем в России известно, что он является в своем роде апологетом Православия. Он признается, что он не может по возрасту и по разным другим причинам, связанным с его воспитанием и образованием, войти в Церковь в таком смысле, как Достоевский. Но тем не менее, мы с ним не раз за последние годы в Москве вместе ходили в храмы. Два года тому назад в Москве мы молились в храме Христа Спасителя, а потом в маленькой церкви, что находится на полпути от его квартиры до этого замечательного храма. Для меня неразрывны русская литература в ее лучших образцах и русское Православие, православная традиция. С. Ивков: В какой степени всё это возможно перевести на другой язык другого континента, другого полушария? В какой степени возможно понять это людям не только другой культуры, но и других верований? Вы говорили, что русская и американская культура в каком-то смысле схожи. Схожи, но не идентичны, есть какие-то различия и среди них, может быть, есть непреодолимые. И вот тут для перевода наверняка существуют какие-то проблемы. Д. Майклсон: Это парадокс. Я люблю заниматься художественным переводом, я преподаю теорию и практику художественного перевода и в Канзасском университете, и в Санкт-Петербургском университете. С. Ивков: Вы, насколько я знаю, еще ездите по России? Д. Майклсон: И езжу по России. Я делаю из Петербурга «вылазки» в русскую провинцию: в Екатеринбург, в Томск, в Пермь, в Горно-Алтайск, в Архангельск, в Вологду и т.д. Но я хотел сказать, что меня часто спрашивают, возможен ли адекватный художественный перевод. И я всегда отвечаю однозначно: «Нет, такой перевод невозможен». Следующий вопрос: «Нужен ли он?» И я отвечаю так же однозначно: «Да, он нужен, он абсолютно необходим, несмотря на то, что он невозможен». Потому что не все американцы будут знать русский язык, не все русские будут также достаточно хорошо знать английский язык, чтобы полностью оценить нашу литературу. Вот в чем парадокс: он необходим, невозможен, но необходим. Без него мы не обойдемся. Это такой компромиссный вариант. Если бы был один язык во всем мире… Не приведи Бог этого, потому что каждый язык имеет свои ценности и своеобразие. Не дай Бог этого, но всё равно мы должны стараться найти общий язык и понимать друг друга. Как говорил Булат Окуджава, понимать на полуслове. Это очень трудно, но очень нужно. С. Ивков: Те произведения, которые Вы переводите, издаются в Соединенных Штатах, читаются? Д. Майклсон: Да, но не так широко, как хотелось бы, конечно, потому что в любой капиталистической стране издательства заинтересованы в том, чтобы у них была прибыль, чтобы производился целый ряд бестселлеров. Но, тем не менее, есть вещи, есть русские поэты, которые публикуются. Их не так много, конечно, как в России американских поэтов, но есть некоторый спрос. Я считаю, что главное преимущество приличного перевода поэзии на другой язык в том заключается, что, может быть, кто-то из читателей этого перевода заинтересуется изучением самого оригинала и придет к заключению, что хочет еще глубже понять это стихотворение. С. Ивков: Изучив язык? Д. Майклсон: Изучив язык, он поймет, что именно таким образом подойдет ближе к тому идеалу, который хочет от него поэт. С. Ивков: Путь тяжелый, конечно. Но, тем не менее, наш сегодняшний гость не только преодолел этот путь, но и на протяжении полувека постоянно приезжает к нам, общается с нашими филологами, дает интервью на радиостанциях, на телевидении. Наш гость, который я надеюсь, пришел к нам не в последний раз, – профессор Канзасского университета Джералд Майклсон, почетный доктор филологического факультета Санкт-Петербургского университета. Благодарю Вас, спасибо Вам большое за сегодняшний разговор! Надеюсь, что в следующий раз, когда Вы приедете из очередной поездки по нашей стране, мы сможем побеседовать с Вами о ваших впечатлениях. Д. Майклсон: Спасибо за приглашение. С. Ивков: Спасибо и Вам. Эту передачу для вас подготовил журналист Сергей Ивков. Всего вам доброго и до следующих встреч.