АВГУСТ 1921-го (часть 6)

Марина Михайлова

АВГУСТ 1921-го

Часть 6.

 

Итак, Николай Гумилев расстрелян на рассвете 25 августа 1921 года, и событие это воспринимается его друзьями, родственниками, его учениками (несмотря на молодость, Гумилев многие годы был учителем, и у него было много студентов) как трагедия и катастрофа. Анна Ахматова в эти дни пишет стихотворение. Оно датировано 16 августа, более ранним моментом, чем смерть Гумилева, написано как раз в промежутке между арестом и смертью, так что это стихотворение можно назвать пророческим.

Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.

Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля.

Горькая обновушка, невероятная тяжесть, печаль, которая пронзает сердце, потому что уходит не только поэт, который находится в расцвете своего дарования и своей молодости, но уходит и целая эпоха. Мы с вами уже немало говорили о том, что имена Блока и Гумилева были знаковыми для современников и означали целый огромный период в истории русской культуры. Особенно печальна была гибель Гумилева, потому что в это время он еще действительно очень молодой человек. В воспоминаниях одного из современников Гумилева есть такой эпизод: «Всеволод Рождественский рассказывал мне много лет спустя: группа прозаиков и поэтов в белую ночь в двадцатом году возвращалась из Дома искусств [Напомню вам, что Дом искусств, Диск находился там, где в наши времена был кинотеатр «Баррикада», это дом на углу Мойки и Невского проспекта, который еще одним своим фасадом выходит на Большую Морскую улицу, там, в этом здании, находился Дом искусств, один из самых замечательных культурных центров конца 1910 – начала 1920-х годов. Что из себя представлял в эту пору Невский проспект, тоже известно. Ирина Одоевцева в своих воспоминаниях говорила, что на Невском росла трава. И это было поразительно: ухоженный, лощеный, блистательный Невский проспект вдруг превращается в провинциальную улицу, где между торцами мостовой пробивается травка. Так вот по этому все еще великолепному, но уже поросшему травой забвения Невскому проспекту группа молодых писателей идет к Аничкову мосту]. На Аничковом мосту Гумилев подбежал к одной из бронзовых групп, ловко вскочил на коня и уселся верхом на него. Проходивший по мосту милиционер укоризненно покачал головой и, обращаясь к живому всаднику, назидательно проговорил: «Образованный, как вижу, человек, а что делаете! Интеллигентный, как вижу, человек, а ведете себя, как не знаю что! Сию минуту сойдите на землю, говорят вам, вы слышите? Чтобы немедленно были на земле, иначе приму свои меры». Гумилев минуты две куражился, болтая ногами, покрикивал на коня, чмокал губами, наконец ему это надоело, и он спустился на тротуар. «Правильный поступок, гражданин!» – похвально произнес милиционер и, откозыряв сперва Гумилеву, а затем и всей честной компании, прошагал куда ему следовало». В этих воспоминаниях есть некое дополнение в комментариях, которое не вошло в основной текст, но тем не менее издатели сочли возможным в комментариях, которые мало кто читает, поместить это замечание: «В дополнение к рассказу Борисова о коне на Аничковом мосту. В ответ на требование милиционера спуститься с коня Гумилев махнул рукой и сказал: «А иди ты в …!» – и дальше следует некое непечатное слово. Милиционер был в совершенном восторге. Он-то считал, что интеллигентный человек слова более грубого, чем «задница», и сказать не может». Гумилев был не только интеллигентный человек, он был еще и человек, который провел много времени в мужских сообществах: и в путешествиях, и на войне. Думаю, что звучала не только нормативная лексика, но иногда и какие-то другие слова появлялись в экстремальных ситуациях. Поэтому, когда Гумилев произносит эту фразу, «А не пошел бы ты туда-то», милиционер был в восторге, потому что он видит: человек образованный, но он свой, говорит на человеческом языке, скажем так. И понятно, это чистое мальчишество: ну что за шутки, когда зрелый взрослый человек садится верхом на одного из клодтовских коней и изображает из себя всадника? Тридцать пять лет Гумилеву, и он еще полон юношеского, мальчишеского задора и легкости жизни. Как страшно, что именно этого человека так жестоко и грубо убивают.
Другое воспоминание, которое относится к последним месяцам жизни Гумилева и которое важно для того, чтобы мы поняли, кого именно мы потеряли. Гумилев был православным человеком, человеком церковно верующим. Хотя некоторые мемуаристы пытаются сказать о том, что он картинно крестился на храмы для того, чтобы произвести впечатление на публику, я не думаю, что в этом была какая-то поза. Во-первых, потому, что это принято было в России, очень многие люди, проходя мимо церкви, крестились, мужчины снимали шапку, женщины просто крестились на купола и кресты, это было нормально, в этом не было никакого эпатажа. Во-вторых, для Гумилева особенное отношение к Церкви было весьма характерно. Так вот, известна такая история, такие воспоминания о Гумилеве, когда однажды у него спросили: «Как вы думаете, какое будущее ждет Россию?» Этот разговор происходил примерно в 1920 году. Это Дмитрий Бушен, художник, который работал в Эрмитаже и затем уже в 1925 году отправился во Францию, где его зрелость и проходила, особенно известен он был работами для театра, – так вот, Дмитрий Бушен отвечает на вопросы: «Встречались ли вы с Гумилевым в Петербурге?» – «Я бывал у них в Царском Селе, где познакомился с многими литераторами, художниками, видел Гумилева и в «Бродячей собаке», где он читал свои стихи». – «А после революции вы с ним не встречались?» – «Виделся, но редко. У Гумилева был незадолго до его гибели, и он мне сказал тогда невероятно странную вещь: “Ну, большевики скоро кончатся. Я знаю, они будут только пять лет”. А я ему ответил: “Николай Степанович, ну хорошо, пять лет, а когда пять лет пройдут, что будет? Кто же будет править Россией? Ведь никого нет”. И знаете, что он мне ответил? “Патриарх”».
Согласитесь, ответ действительно довольно необычный, в особенности если представлять себе общий дух интеллигентской среды предреволюционных лет. В то время верующих и воцерковленных людей было разное количество. Верующие были практически все, но дело в том, что в лоне православной церкви находились не так уж и многие. Гумилев совершенно твердо и серьезно говорит, что Россией будет править патриарх. «Это не могло быть с его стороны шуткой?» – «Нет. Гумилев был очень религиозный человек. Он не проходил мимо ни одной церкви, не сняв шапки, не перекрестившись». Интересно то, что Гумилев, когда он говорит: «Смутные времена пройдут, владычество большевиков будет пять лет, а после этого Россией будет править патриарх», он опирается на некоторый исторический опыт. Жаль, конечно, что пророчества Гумилева не сбылись, это обидно. Но тем не менее, они не являются и беспочвенной фантазией. Гумилев очень хорошо помнил о том, что в смутное время, которое сотрясало Россию в XVII веке, на царство был призван патриарх Филарет, Федор Никитич Романов. Он и был той силой, которая могла упорядочить жизнь в стране, а уже после призывают Михаила Романова на царство и устанавливается в России династия, которая правит триста лет. Очень близкие к гумилевским мысли были у Максимилиана Волошина, который в 1918 году своей статье, напечатанной в Крыму, говорит: «Вся власть патриарху!» В противоположность знаменитому лозунгу «Вся власть советам» Волошин называет свою статью «Вся власть патриарху». Волошин, в частности, пишет о том, что «в жизни народов есть смутная эпоха, когда они погружаются в периоды сна государственности и хаоса и выходят из них, повторяя вкратце основные творческие моменты своей прошлой истории. Так было в эпоху смутного времени, таково же положение России и теперь». Мысль о том, что именно Церковь и именно патриарх, недавно избранный, сможет стать консолидирующей силой, той силой, которая сделает возможным возрождение России, была вовсе не оригинальной, и, кроме Гумилева, были другие люди, которые всерьез на это надеялись. Тем более грустно и горько, что человек, который обладает и таким романтическим порывом, мощным, активным, и такой исторической мудростью, – именно такого человека Россия теряет в 1921 году.
Мне хотелось бы привести еще один очень важный отклик на смерть Александра Блока и Николая Гумилева. Это отклик знаменитого политика и литератора, человека, который был очень известен в России в те времена, в начале ХХ века. Это Петр Бернгардович Струве, который был крупным общественным деятелем, он был в руководстве кадетской партии, был редактором журнала «Русская мысль» и, кстати сказать, сын Петра Бернгардовича Струве, Глеб Петрович Струве, издал четырехтомное собрание сочинений Гумилева в Вашингтоне. Так вот, что касается Петра Струве, он пишет о смерти Блока и Гумилева следующее. Сразу хочу сказать, что, может быть, я и не во всем согласилась бы в его оценке Блока, но что касается Гумилева, то это весьма объективное мнение. Струве говорит: «Блок был мечтатель в общем и глубоком смысле особого человеческого типа, но мечтатель страстный, и не только страстный, но всегда куда-то гонимый страстью, и в то же время мечтатель бездейственный. Нельзя считать действием в том психологическом смысле, о котором я говорю, его поэзию и вообще литературное творчество». Мы с вами обсуждали совсем недавно блоковскую статью «О назначении поэта», и она, конечно, вступает в противоречие с мнением Струве, потому что Блок говорит, что слова поэта суть уже дела его, и мы не можем вменять поэту в обязанность заниматься каким-то другим, внешним устроением каких бы то ни было дел. Тем не менее, Струве имеет право на свое мнение, свой взгляд. Кстати сказать, он очень высоко оценивает поэму «Двенадцать». Он говорит: «”Двенадцать” – величайшее достижение Блока. В нем он мощно преодолел романтизм и лиризм, в совершенно новой своей форме сравнялся с Бальзаком и Достоевским. С Достоевским – в духовном пророческом видении, что в здешнем мире порок и мерзость смежны со святостью и чистотой в том смысле, что не внешняя человеческая стена, а только какая-то чудесная незримая внутренняя черта их разделяет в живой человеческой душе, за которую в земном неизбывно борются Бог и дьявол, Мадонна и Содом». И еще очень важную вещь говорит Струве о Блоке: «Если бы Блоку суждено было дольше прожить, если бы ему удалось дожить до воскресения России, обе стихии его творчества, женственная и мужественная, может быть, слились бы в единую мощную струю. Так он ушел от нас, не сказав своего окончательного слова, безмолвно унося в тот мир какую-то свою последнюю думу. О, я не сомневаюсь в том, что она была о России, которую он любил со всей нежностью и со всей силой своей женственно-мужественной души». Блок уходит с мыслью о России, безмолвно унося какую-то последнюю думу, и мы с вами пытались почувствовать, как-то понять, в чем же заключалась эта его безмолвная последняя дума, потому что она все-таки как-то явлена в его последних текстах. Что же касается Николая Гумилева, то о нем П.Б.Струве пишет следующее: «Он тоже был мечтателем, но другого, чем Блок, действенного типа. Он был воин по натуре и призванию, живший всем своим существом на войне и на охоте. До Великой войны он ездил в Африку охотиться. В войне он принимал участие как боевой кавалерийский офицер». Мы с вами знаем, что Гумилев ездил в Африку не только и не столько охотиться, сколько из этнографического интереса, он занимался исследованиями, и, конечно, это было не сафари в хемингуэевском смысле, не на охоту Гумилев в Африку отправлялся. Струве продолжает: «Он жадно воспринимал внешние впечатления, яркие экзотические краски, внешние драматические отношения борьбы человека с зверем и состязания человека с человеком. В изображении моряков, водителей кораблей, искателей приключений за морями он достигает классической силы и простоты. Эти его стихи войдут во все хрестоматии русской поэзии. Вообще Гумилев был, как мне кажется, по преимуществу эпический поэт, способный мастерски изображать то, что он любил, что было мило и родственно его существу воина и охотника. С душою воина он соединял крепкие политические убеждения и пламенную любовь к родине-матери. Как человеческий и культурный тип поэт Гумилев входит в длинную и славную галерею русских поэтов-воинов, и он займет в ней по поэтической значительности далеко не последнее место. Его трагическая гибель, в одном смысле, случайная, как все, что происходит в мире низости и глупости, в другом смысле роковая, неотменимой кровавой связью соединит для истории литературы с его поэтической деятельностью память о самых ужасных днях падения и мук России. То, что его казнили палачи России, не случайно. Это полно для нас глубокого и пророческого смысла, который мы должны любовно и мужественно вобрать в наши души и в них лелеять». Эти слова были написаны в октябре 1921 года.
Вот что писал о смерти Гумилева и Блока Максимилиан Волошин:

С каждым днем все диче и все глуше
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит:
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.

Темен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведет
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.

Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца — Русь!
И на дне твоих подвалов сгину
Иль в кровавой луже поскользнусь,
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.

Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

Нужно сказать, что эта двойная потеря Гумилева и Блока – одно из самых значительных воспоминаний Волошина о первых послереволюционных годах. В 1932 году Волошин записал в своей рабочей тетради: «В эту глухую призрачную ночь из глубины души поднималось огромное бесформенное неопределенное чувство, и это чувство была Россия. Это была одна бескрайняя тусклая снежная равнина, побиваемая ветром. Святой Серафим русскую равнину повивает дымами, сквозь которую мерцали, как со дна, зажженные лампады. Это были молитвы и души молящихся. Но теперь от края до края клубились тяжелые низкие тучи да вился снежный прах. Ни одного огня, ни одной молитвы. Не было ни пожаров, ни крови, ни звуков сражений. Стыли Сиваш и Кронштадт, шуршали камыши на Кубани, Дон, Украина, Сибирь были безмолвны. Не было усобицы. Убитые и замученные похоронены, съеденные переварены, но томление такое, что душа устала от ужаса и пыток, предпочла бы все этому молчанию. Над застывшими каналами Петербурга бродила гигантская тень страшного голландского шкипера и шептала сумасшедшему удушенному Павлу: «Бедный Павел!» И тут же гениальный провидец России, Микеланджело русской души, в арестантском халате ждал расстрела, тело Грибоедова на арбе волокли из Тегерана, Рылеев покачивался в петле, Гумилев плавал в луже крови, четвертовали Долгорукого, Волынского и вырезали языки… Господи, в руки твои!.. Страдалец с челобитной висел под окном царевны Софии. Героическая статуя, выявлена из вязкой человеческой глины и склеена кровью, после смерти Петра сразу осела и стала походить на каменную бабу». Это слова из Черной тетради Максимилиана Волошина, написанные в 1932 году, и мы видим, что смерть поэтов приводит к тому, величественная статуя России сразу осела и стала походить на каменную бабу языческих времен.
К чему вели мы эти долгие разговоры о той потере, которую пережила русская литература в 1921 году? К тому, чтобы нам извлечь из этого горестного, горького события исторические уроки и постараться в наши времена не оказаться на стороне гонителей русского слова и душителей русского сознания, вернуться к тем корням, которые были так безжалостно отрезаны, снова вдохнуть удивительный воздух русской поэзии и стать другими людьми. Мы с вами закончим наш долгий разговор о смерти Александра Блока и Николая Гумилева тем, что прочтем несколько стихотворений Николая Гумилева, чтобы мы с вами еще раз вспомнили этого удивительного русского поэта, которого мы не потеряли, потому что поэзия Гумилева возвращается к нам сегодня и является источником и жизненной силы, и вдохновения для новых поколений русских людей.
Вот стихотворение Гумилева, которое называется «Пятистопные ямбы». Оно входит в сборник «Колчан». Посвящено оно Михаилу Леонидовичу Лозинскому, замечательному поэту, переводчику, одному из друзей Гумилева, с которым они вместе были в «Гиперборее», создавали акмеизм:

Я помню ночь, как черную наяду,
В морях под знаком Южного Креста.
Я плыл на юг. Могучих волн громаду
Взрывали мощно лопасти винта,
И встречные суда, очей отраду,
Брала почти мгновенно темнота.

О, как я их жалел! Как было странно
Мне думать, что они идут назад
И не остались в бухте необманной,
Что дон Жуан не встретил донны Анны,
Что гор алмазных не нашел Синдбад
И Вечный Жид несчастней во сто крат!

Но проходили месяцы; обратно
Я плыл и увозил клыки слонов,
Картины абиссинских мастеров,
Меха пантер – мне нравились их пятна –
И то, что прежде было непонятно,
Презренье к миру и усталость снов.

Я молод был, был жаден и уверен,
Но Дух Земли молчал, высокомерен,
И умерли слепящие мечты,
Как умирают птицы и цветы.
Теперь мой голос медлен и размерен,
Я знаю, жизнь не удалась… И ты,

Ты, для кого искал я на Леванте
Нетленный пурпур королевских мантий,
Я проиграл тебя, как Дамаянти
Когда-то проиграл безумный Наль!
Взлетели кости, звонкие, как сталь,
Упали кости – и была печаль.

Сказала ты, задумчивая, строго:
«Я верила, любила слишком много,
А ухожу, не веря, не любя,
И пред лицом Всевидящего Бога;
Быть может, самое себя губя,
Навек я отрекаюсь от тебя». –

Твоих волос не смел поцеловать я,
Ни даже сжать холодных тонких рук,
Я сам себе был гадок, как паук,
Меня пугал и мучил каждый звук,
И ты ушла, в простом и темном платье,
Похожая на древнее Распятье.

То лето было грозами полно,
Жарой и духотою небывалой,
Такой, что сразу делалось темно
И сердце биться вдруг переставало,
В полях колосья сыпали зерно,
И солнце даже в полдень было ало.

И в рёве человеческой толпы,
В гуденьи проезжающих орудий,
В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь моей судьбы
И побежал, куда бежали люди,
Покорно повторяя: буди, буди.

Солдаты громко пели, и слова
Невнятны были, сердце их ловило:
– «Скорей вперёд! Могила, так могила!
Нам ложем будет свежая трава,
А пологом – зелёная листва,
Союзником – архангельская сила». –

Так сладко эта песнь лилась, маня,
Что я пошёл, и приняли меня
И дали мне винтовку и коня,
И поле, полное врагов могучих,
Гудящих грозно бомб и пуль певучих,
И небо в молнийных и рдяных тучах.

И счастием душа обожжена
С тех самых пор; веселием полна
И ясностью, и мудростью, о Боге
Со звёздами беседует она,
Глас Бога слышит в воинской тревоге
И Божьими зовёт свои дороги.

Честнейшую честнейших херувим,
Славнейшую славнейших серафим,
Земных надежд небесное Свершенье
Она величит каждое мгновенье
И чувствует к простым словам своим
Вниманье, милость и благоволенье.

Есть на море пустынном монастырь
Из камня белого, золотоглавый,
Он озарён немеркнущею славой.
Туда б уйти, покинув мир лукавый,
Смотреть на ширь воды и неба ширь…
В тот золотой и белый монастырь!
Это стихи, написанные во время первой мировой войны. В это же самое время, когда Гумилев воюет, он пишет стихотворение «Солнце духа».

Как могли мы прежде жить в покое
И не ждать ни радостей, ни бед,
Не мечтать об огнезарном бое,
О рокочущей трубе побед.

Как могли мы… но ещё не поздно,
Солнце духа наклонилось к нам,
Солнце духа благостно и грозно
Разлилось по нашим небесам.

Расцветает дух, как роза мая,
Как огонь, он разрывает тьму,
Тело, ничего не понимая,
Слепо повинуется ему.

В дикой прелести степных раздолий,
В тихом таинстве лесной глуши
Ничего нет трудного для воли
И мучительного для души.

Чувствую, что скоро осень будет,
Солнечные кончатся труды
И от древа духа снимут люди
Золотые, зрелые плоды.

Наступление

Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвёртый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.

Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьётся в груди моей.

И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.

Сборник Николая Гумилева «Шатер» открывается такими стихами:

Оглушенная ревом и топотом,
Облеченная в пламя и дымы,
О тебе, моя Африка, шепотом
В небесах говорят серафимы.

И твое раскрывая Евангелье,
Повесть жизни ужасной и чудной,
О неопытном думают ангеле,
Что приставлен к тебе, безрассудной.

Про деянья свои и фантазии,
Про звериную душу послушай,
Ты, на дереве древней Евразии
Исполинской висящая грушей.

Обреченный тебе, я поведаю
О вождях в леопардовых шкурах,
Что во мраке лесов за победою
Водят полчища воинов хмурых;

О деревнях с кумирами древними,
Что смеются усмешкой недоброй,
И о львах, что стоят над деревнями
И хвостом ударяют о ребра.

Дай за это дорогу мне торную,
Там, где нету пути человеку,
Дай назвать моим именем черную,
До сих пор не открытую реку.

И последняя милость, с которою
Отойду я в селенья святые,
Дай скончаться под той сикоморою,
Где с Христом отдыхала Мария.

«Огненный столп», последний сборник Гумилева, начинается стихотворением «Память»:

Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.

Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.

Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливавший дождь.

Дерево да рыжая собака –
Вот кого он взял себе в друзья,
Память, память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.

И второй… Любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь – его подруга,
Коврик под его ногами – мир.

Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царем,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.

Я люблю избранника свободы,
Мореплавателя и стрелка,
Ах, ему так звонко пели воды
И завидовали облака.

Высока была его палатка,
Мулы были резвы и сильны,
Как вино, впивал он воздух сладкий
Белому неведомой страны.

Память, ты слабее год от году,
Тот ли это или кто другой
Променял веселую свободу
На священный долгожданный бой.

Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею не тронутую грудь.

Я – угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.

И тогда повеет ветер странный –
И прольется с неба страшный свет,
Это Млечный Путь расцвел нежданно
Садом ослепительных планет.

Предо мной предстанет, мне неведом,
Путник, скрыв лицо; но все пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к нему.

Крикну я… но разве кто поможет,
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.

Слово

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.

Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это – Бог.

Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.

Шестое чувство

Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем;

Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья;

Так век за веком – скоро ли, Господь? –
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.

Заблудившийся трамвай

Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!

Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трём мостам.

И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, – конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.

Где я? Так томно и так тревожно
Сердце моё стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?»

Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят: «Зеленная», – знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мёртвые головы продают.

В красной рубашке с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь в ящике скользком, на самом дне.

А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!

Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковёр ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?

Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шёл представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.

Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.

И сразу ветер знакомый и сладкий
И за мостом летит на меня,
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.

Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.

И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить!
И напоследок – стихотворение Николая Гумилева, которое обращено к нам. Оно называется «Мои читатели».

Старый бродяга в Аддис-Абебе,
Покоривший многие племена,
Прислал ко мне черного копьеносца
С приветом, составленным из моих стихов.
Лейтенант, водивший канонерки
Под огнем неприятельских батарей,
Целую ночь над южным морем
Читал мне на память мои стихи.
Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошел пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи.

Много их, сильных, злых и веселых,
Убивавших слонов и людей,
Умиравших от жажды в пустыне,
Замерзавших на кромке вечного льда,
Верных нашей планете,
Сильной, веселой и злой,
Возят мои книги в седельной сумке,
Читают их в пальмовой роще,
Забывают на тонущем корабле.

Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевною теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать, что надо.

И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: «Я не люблю вас»,
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти, и не возвращаться больше.
А когда придет их последний час,
Ровный, красный туман застелет взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно Его суда.

Нам с вами не приходится водить лодки под огнем неприятельских батарей и не приходится стрелять в императорских послов, но поэзия Николая Гумилева – это источник силы и радости. Он учит нас не бояться и делать, что надо. А что надо? Любить. Любить Россию, любить людей, любить русское слово, которое дано нам как великое нетленное наследство, и всему этому учит нас замечательный русский поэт Николай Степанович Гумилев.