«…тоже был принципиален до конца»

Людмила Зотова с семьей Струве:
Мария Александровна Струве (урожд. Ельчанинова),  Людмила  Зотова, Никита Алексеевич Струве

Программа Людмилы Зотовой

«У нас в гостях»

Гость: Никита Алексеевич Струве

АУДИО + ТЕКСТ

 

Памяти Никиты Алексеевича Струве, скончавшегося 7 мая 2016 года, посвящается запись беседы, сделанной в августе 2015 года в саду дома семьи Струве в Бюсси-ан-От, Франция.

 

Дорогие друзья, мы находимся сейчас в саду у Никиты Алексеевича Струве. Здравствуйте, Никита Алексеевич.

 

Здравствуйте.

 

Никита Алексеевич, фамилия Струве хорошо известна в России. Что бы Вы могли сказать о своих предках для наших радиослушателей? Что Вы считаете главным?

 

Как раз недавно в Петербурге была выставка, посвященная моей семье. Я на ней не был, так как был, между прочим, предупрежден очень поздно. Но что самое известное в моей фамилии в области науки – это мой прапрадед, немец, приехавший в Россию заниматься астрономией и открывший, в частности, Пулковскую обсерваторию.

 

Это какой век?

 

Самый недавний, XIX. Потом, очень известен мой дед, Петр Бернгардович. Отчасти потому, что он был во всех учебниках ВКП(б) сначала как друг, а потом как главный противник Ленина. Но, кроме того, он был замечательный человек во многих отношениях. Но об этом подробнее, может быть, когда-то в другой раз.

 

Никита Алексеевич, как Вы сказали, он был друг Ленина. Как сейчас Вы относитесь к этой странице жизни Ваших предков, и что делать тем, чьи предки тоже были связаны с деятельностью ВКП(б) и тому подобное?

 

Во-первых, он не был связан с ВКП(б), потому что он родился в 1870-м году и в молодости был одним из основателей социал-демократии и в этой связи лично сотрудничал и с Лениным. Но он очень быстро стал его не любить, отделился от него совсем, и вообще потом писал, что Ленин был страшный человек. Потому что он источал невероятный холод, и второго такого человека он в своей жизни не припомнит. А он многих встречал, конечно, так как он был политический деятель и член Думы и так далее.

Но в эмиграции он служил, в основном, науке. Он читал лекции в Белграде, потом его немцы арестовали по доносу одного эмигранта, чрезвычайно правого, то есть сочувствовавшего немцам. Он, семидесятилетний, попал в тюрьму. Но немцы его освободили, потому что он сумел объяснить на чистейшем немецком языке, как в то время говорили многие представители русской интеллигенции, что он давно не друг Ленина. И его отпустили к сыну, моему отцу. При этом ему не позволили взять с собой ни одной его рукописи, они все пропали. Это были его собственные рукописи.

 

И ничего не осталось?

 

Ничего не осталось. Но он стал снова работать, теперь в Париже. Ездил, несмотря на старость и неважное здоровье, в метро по библиотекам и немножко восстановил свою «Экономическую историю России».

Что я могу сказать про своего деда? Я его знал полтора года, когда его пустили в Париж после его ареста немцами, и он действительно произвел на меня, я бы сказал, удивительное впечатление. Мы с ним как-то подружились, хотя мне было 12-13 лет. Он одновременно очень хорошо реагировал на мои шутки, а вместе с тем был, безусловно, серьезен до конца. И главное – тоже был принципиален до конца. Он никак не мог согласиться на то, что нужно выбирать между Гитлером и Сталиным, он их обоих не принимал. Это ему давалось с трудом, но он в этом был тверд. Его принципиальность была мне уроком. В моей будущей, такой малозначительной, но все же, жизни его образ сыграл некоторую роль.

 

И все-таки, какую позицию он занимал в этом вопросе?

 

В этом вопросе? Он имел абсолютно определенную позицию. Он был антигитлеровцем с самого начала и был, разумеется, антисталинцем с самого начала. Ему было трудно. В одно время (может быть, в этом некая его наивность проявляется) он думал, что если немецкие власти займут Москву, столицу, то, может быть, коммунизм падет. Он никогда не сомневался в окончательной победе англосаксов. Героем его политической мысли был Черчилль.

 

А в каком году он ушел из жизни?

 

В феврале-марте 1944-го, если не ошибаюсь. Немножко опередив его большого друга молодости и соратника отца Сергия Булгакова.

 

Никита Алексеевич, немного о Вашем папе, пожалуйста.

 

Мой отец не был ничем замечателен. Знаете, эмиграция всем давалась не так легко, как это иногда кажется. У моего деда было пятеро детей. Один умер от туберкулеза двадцати шести лет от роду, оставил роль шрама по себе. Ну, потом – Глеб Струве, который известен своими литературоведческими серьезными работами. Еще один тоже известен, был секретарем владыки Сергия Пражского. Но жизнь его окончилась довольно печально, он был как-то одинок, склонен был слишком выпить и так далее.

О ком я еще не упомянул? Как раз о моем отце. Мой отец занимался книгами. Ему дед устроил в начале эмиграции одно дело. То есть вначале он его послал во Францию в надежде, что он окончит какое-нибудь высшее учебное заведение. Никакого заведения он не окончил. Тогда дед купил ему право продажи книг – редких и других. И мой отец открыл книжную лавку в Латинском квартале Парижа. Но она быстро прогорела, не знаю как, это было в 30-х годах. И мой отец продолжил свою деятельность на квартире. Так что я рос среди книг. И сейчас в «Вестнике РСХД» я тоже решил, сославшись на просьбы разных моих знакомых и друзей в России, написать несколько страниц, ну, примерно пятнадцать, своих воспоминаний о былых временах. Это уже есть в последнем «Вестнике», № 203.

 

Расскажите, пожалуйста, нашим слушателям о «Вестнике РСХД». Как Вас свела судьба?

 

«Вестник» действительно старейший журнал в эмиграции. Он ровесник «Нового мира». Я люблю это напоминать. А меня судьба с ним свела потому, что я вошел в Русское студенческое христианское движение. Он был сначала очень скромным органом этого движения, а потом постепенно вырос, поскольку закрылись разные журналы. Их же было много в эмиграции. Издательство было одним из видов культурной деятельности эмиграции.

И так постепенно я стал сотрудничать в этом журнале, именно когда он начал немножко возрастать. У него были разные моменты. Сначала его издавал будущий священномученик Иван Аркадьевич Лаговский – замечательный человек, к сожалению, еще не признанный Московской патриархией из-за юрисдикционных разделений в Эстонии. Но это один из самых замечательных людей в эмиграции, недостаточно, на мой взгляд, известных и почитаемых. Вот он был блестящим редактором. Потом ему унаследовал отец Василий Зеньковский, тоже недюжинный мыслитель и редактор. Потом я вошел в это постепенно как корректор, лет двадцати трех приблизительно. И так как-то там утвердился. И вот издаю его теперь уже пятьдесят лет, что-то в этом роде.

 

Какова была первоначальная концепция «Вестника РСХД», сохраняется ли эта концепция сейчас, какова цель, аудитория читателей?

 

Цель, разумеется, насколько это возможно, сохраняется и сохранилась. В том смысле, что это был бы свободный православный журнал. Это очень важно сейчас, потому что свобода немножко тускнеет в Православии в разных Церквах. «Вестник РСХД» продолжает вызывать в некоторых церковных кругах некоторое недоверие. Но вместе с тем, это свободное слово, это мне кажется исключительно важным.

 

Какова аудитория ваших читателей?

 

Она разнообразная. Но читатели сейчас изменились. Появились новые затруднения из-за интернета. Потому что интернет завладел читателем. Не чтением даже, а тем, что каждый может свое мнение, свои идеи выкладывать в интернете. И это, в общем, занимает почти все их внимание. Так что у нас подписчиков мало, но они верные. И многие ценят журнал. Сейчас, думаю, второго такого нет. В России какие-то рождались, но почти все по разным причинам заглохли.

 

Никита Алексеевич, Вы более пятидесяти лет руководите журналом «Вестник РСХД». За эти годы что Вы отмечаете для себя как самый большой успех журнала? Или  материал, который Вы могли бы назвать самым важным?

 

Это сложно сказать. Были у нас большие удачи. Во-первых, первой удачей стало то, что «Вестник РСХД» распространялся в России. Его любила молодежь вокруг отца Александра Меня. И через эту молодежь с журналом ознакомился Александр Исаевич Солженицын. Он его очень оценил, стал его сотрудником, когда его выслали в Цюрих, и потом он обосновался в Америке. Он его очень ценил как раз за момент свободы в Церкви. В Церкви или в религиозных вопросах.

Вторым главным сотрудником и ценителем журнала был мой большой друг – отец Александр Шмеман. Мы на этот счет очень много с ним переписывались, он творчески участвовал в жизни журнала.

 

А каким путем попадал «Вестник РСХД» в Россию в те годы, когда еще нельзя было его сюда доставлять?

 

Да, кое-кто смелый брал его с собой: радиожурналисты, иногда я пользовался посольствами, тайными путями. Так что какая-то связь всегда была. Правда, небольшая, мы не старались особо, потому что не хотели никого подводить. Но, тем не менее, были те, кто смел это делать.

Вот отец Александр Мень как-то действовал через свою молодежь. А молодежь была в сношениях с некоторыми членами посольства, второстепенными или третьестепенными. Могу также упомянуть ныне покойную Асю Дурову, которая была католической монахиней, которая отдала себя на эту связь с тем, что издавалось эмиграцией на Западе.

 

Очень хорошо, что Вы упомянули именно Анастасию Дурову, это имя знакомо нашим слушателям, любимо ими.

 

У меня до сих пор к ней большое уважение и, само собой, благодарность.

 

Никита Алексеевич, еще один момент хотелось бы сегодня затронуть в нашей беседе. Ваш домик находится в маленьком городке Бюсси-ан-От. Здесь располагается и наш православный монастырь. Могли бы Вы рассказать историю монастыря, Вашу связь с ним. Вы это видели, практически, с самого начала.

 

Ну, не с самого начала. У монастыря как бы несколько этапов становления. Моя жена могла бы больше рассказать об этом, потому что она была послана как раз в ту деревню, где был первоначально монастырь. Но потом он переехал, и тут я о нем узнал. Он переехал неподалеку отсюда, в шестидесяти километрах, ближе к Парижу – в Муазне, где он еще существует. Правда, там сейчас всего один монах.

А проблемы его существования были всегда, он никогда не был очень блестящим. Но вот там и зародился Покровский монастырь. Я приехал туда в 45-м году, сразу после войны, мне было четырнадцать лет. И я впервые увидел там мать Евдокию, первую игуменью Покровского монастыря. Все это было в крайней бедности, потом монастырь немножко развился. Там тогда было всего четыре или пять монахинь. Там я впервые увидел и мою жену, еще больную от туберкулеза. Мне-то было четырнадцать лет, а ей на пять лет больше. Это Мария Александровна Ельчанинова. Она, главное, известна своими иконописными трудами, которые создавала всю жизнь, когда она выздоровела от туберкулеза. Чем она еще известна? Известна своим происхождением: ее отец – священник Александр Ельчанинов. Правда, он умер очень рано.

В общем, в Муазне жизнь монастыря не устроилась. Потому что у матери Евдокии была очень тяжелая сестра – мать Дорофея. И она переехала в Бюсси-ан-От, потому что владелец поместья Владимир Ельяшевич подарил свое поместье монастырю. Ельяшевич был известный экономический деятель, публицист, со сложно сложившейся жизнью: его единственный сын погиб в рядах Белой армии в Крыму, жена его тут умерла в конце 30-х годов. В общем, у него не было наследников. Он был еврейского происхождения, он был крещеный еврей из богатой московской семьи. Может быть, не московской, а петербургской, я точно этого не знаю. Но его портрет, конечно, тут, в монастыре в трапезной висит.

А мать Евдокию мы хорошо знали, можно сказать – дружили с ней. И она, кстати, любила сотрудничать в «Вестнике». Но много времени у нее не было, она много делала переводов с английского, она была очень образованная. Причем по отцу она была француженка, благодаря чему из Крыма ей разрешили уехать во время гонений в конце 30-х годов. Но, кроме того, она очень хорошо знала английский язык и так далее. Она была очень широкого интеллектуального кругозора. Мы очень много с ней разговаривали на разные темы. Как ни странно, дружили, несмотря на разницу в летах и в положении.

 

Что Вам наиболее запомнилось из общения с матерью Евдокией? Может быть, что-то открылось благодаря ей?

 

Нет, мне ее кругозор запомнился. Это не  так часто встречается в монастырской среде. Кругозор. Я упомянул о некоторых сложностях в ее жизни. Она вначале была замужем за молодым профессором духовной академии, который в 1919-м году умер от тифа, как многие умирали тогда. В общем, она была, я бы сказал, полноценный человек широкого обзора. Ей ничего не было чуждо.

 

А что Вы видели – как происходило здесь, в Бюсси, становление монастыря? Какие трудности, какие радости были здесь на первых этапах?

 

Я думаю, в каком-то смысле трудности всегда бывают и, может быть, должны быть. Но их, монахинь, было не много. Поначалу их тут так и оставалось пятеро-шестеро. Правда,  приехала, благодаря войне, близкая подруга матери Евдокии – мать Ия, из Крыма. Она сидела в лагерях в России в 30-х годах. Затем приехал из Лиона тоже человек еврейского происхождения, чей муж погиб в Лионе от немцев. Тоже совершенно замечательный человек.

Потом приехала мать Феодосия, тоже еврейского происхождения. Вот так, с самого начала, от Ельяшевичей, матери Феодосии, матери Евдокии, француженки по происхождению, это что-то такое дало монастырю. Это, я думаю, залог того, что он так долго длится и развивается до сих пор. И мы присутствуем при всех этих разных фазисах. Тут сначала было большое экономическое хозяйство. Но не все могли с этим хозяйством справиться. Вот, сейчас ныне живущая мать Анна – она никак не могла одолеть хозяйство кур, потому что ей это было совершенно не свойственно. Мы с ней знакомы тоже очень-очень давно.

 

Она же очень образованный человек!

 

Она очень образованный человек, могла бы иметь какую-нибудь университетскую должность, преподавание. Она меня связала с разными диссидентами. Вот, как раз с московскими. И с другими. Я ей очень обязан, всегда вспоминаю, что было шестьдесят лет назад.

Тут еще был замечательный работник, который занимался козами, водил коз по деревне и так далее. Помню, что мать Бландина Оболенская обожала заниматься полями и любила ездить на тракторе в монашеском одеянии. Было такое невероятное разнообразие, которого сейчас, в общем, нет уже. Разнообразие и происхождения, но это и сейчас есть, но и разнообразие призваний. Все это выглядело как-то ярко.

 

С кем Вы были дружны из тех, кто был в монастыре в первые годы? Мать Евдокия – понятно. Кто еще?

 

Да, я сказал о матери Евдокии. Еще – мать Феодосия (вторая игуменья монастыря). Дружили, несмотря на ее тяжелый характер. Но это было сложно, скорее, для ее сестер. А у нас с ней никогда никаких проблем не было, мы с ней часами объединялись. Моя жена тоже играла роль в этом объединении и в том уважении, которое вызывал, во-первых, ее отец и, во-вторых, дружба ее отца и ее собственная дружба с отцом Сергием Булгаковым. Потому что (я еще этого не сказал) все первые три создательницы монастыря были вдохновлены и сформированы отцом Сергием Булгаковым – мать Евдокия, мать Феодосия, мать Бландина. Так что если не было бы отца Сергия Булгакова, я думаю, не было бы монастыря.

 

А он здесь бывал?

 

Нет, он умер в 44-м году. Он бывал в Муазне. Но я там его не видел. Моя жена там как раз болела, но и он в последний год много болел тоже. Моя жена его знала очень хорошо и теперь любит рассказывать, как она его на Сергиевском подворье видела преображенным, буквально окруженным светом. Когда она пошла к нему исповедоваться (ей было 19 лет), он сказал: «Вам не нужно исповедоваться, а я не могу сейчас исповедовать». Что-то он так сказал, но она увидела, что он весь окружен светом. Это потом  еще произошло и в его болезни последней, накануне его болезни. Она долго мне об этом рассказывала.

 

Удивительно… Мы как-то с Вами в одной из встреч уже говорили о том, что отец Сергий должен бы быть канонизирован. Что все-таки для этого нужно?

 

Этого я не могу сказать, потому что я имею всего лишь маленькие ответственности в церкви. Я иногда об этом даже уже и не мечтаю, потому что отец Сергий Булгаков существует как великий богослов. Может, самый великий ХХ века, даже в мировом масштабе, это безусловно. Он очень многих католиков хоть не обратил в Православие, но вскормил в богословии. Затем, он удивительный мистик. Он жил целиком догматом. И неслучайно он написал книги по всем пунктам православной веры. Какого масштаба он личность! Я его недавно сравнил с Солженицыным. Солженицын в литературе, а он в богословии. Масштаб колоссальный!

 

Никита Алексеевич, а не было ли в истории монастыря таких моментов, что он был на грани закрытия? Были ли такие опасности?

 

Я не думаю. Во-первых, поместье им принадлежало. Оно было совсем скромным, они жили скромно. Только в недавнее время появились какие-то деньги, чтобы все обустроить, больше народа принять в монахини. По-моему, раньше этого не было. Но все-таки…

Вот, мы недавно вспоминали с матерью Анной как раз, как она сюда пришла. Это было на третий день после смерти матери Евдокии. Она тогда была молодая, и я почувствовал, что это какой-то знак, что она нашла себе место в этом монастыре и возобновила участие в этом нового молодого поколения, что отчасти потом и продолжилось.

 

А как проходила организация жизни монастыря? Откуда появлялись иконы? Как это складывалось? Кто был иконописцем?

 

Сестра Иоанна Рейтлингер, которую мы с женой считаем самым гениальным иконописцем ХХ века, написала здесь свои последние иконы перед отъездом через Прагу в Советскую Россию. Но туда она попала только в 1956 году, да и только в Ташкент. Ее никуда не пускали, но потом дали ей все-таки ездить в Петербург, чуть-чуть смягчились обстоятельства, но она так и жила и умерла в Ташкенте в порядочном одиночестве.

А потом мать Евдокия пригласила мою жену дополнить двунадесятые праздники иконостаса. Потому что сестра Иоанна не закончила весь иконостас. Но местные иконы ее есть замечательные. Небольшой десяток икон ее на стенах – совершенно удивительные!

Но все потом жили скромно, монахини увеличились в количестве только в последние десятилетия, когда выстроили эту новую церковь. И тогда третья игуменья, мать Ольга, с которой мы тоже очень дружили, пригласила мою жену написать главные иконы иконостаса. И одновременно жена создала иконописную школу среди монахинь. Так что иконостас выполнен почти полностью под ее руководством, но ее личные иконы – центральные. А нынешней игуменьей написаны боковые архангелы. Я считал тогда, что нынешняя игуменья – одна из самых талантливых. Но, к сожалению, она вынуждена была почти бросить писать иконы.

 

Сестры ранее не занимались писанием икон, да? Это открывалось в них постепенно?

 

Это потому что сестра Иоанна доминировала своим искусством. Ее замечательные иконы были написаны в Англии, потом на Сергиевском подворье, в храме РСХД – в общем, их довольно много. Но иконы, как известно, портятся, погибают при переездах и так далее. Но все-таки ее многие продолжают чтить как самую выдающуюся иконописицу. Хотя были и другие, так называемые выдающиеся. Но более скромные. У нее же, главное, удивительный свет и жизнь в иконах. Это видно по тем пяти иконам, которые сейчас есть в старой церкви.

 

В монастыре есть новый храм и, как Вы упомянули сейчас, все еще остается старый храм, который когда-то был единственным храмом монастыря. А где лично у Вас бывает, если так можно сказать, более молитвенное состояние? Где Вы предпочитаете бывать?

 

Знаете, это такой вопрос… Всегда в небольшом пространстве отчасти молитвенное настроение более ощутимо. Мы очень любили тот маленький храм. Мы сюда ездим регулярно с 1948-го года, а совсем регулярно – со дня нашей свадьбы в 1954 году.

Я считаю, что этот вопрос не совсем уместный. Мне кажется, что немножко эта новая церковь слишком большая. Но вместе с тем, монастырь действует тоже теперь гораздо больше как приходская церковь. Гораздо больше, чем в те годы. Церковь, знаете, молитвой наполняется, но все это по-разному. Но новую церковь труднее наполнить, потому что в ней очень плохая акустика, к сожалению. И это трудно исправить. Но это зависит от того места, где вы стоите и так далее.

 

Каким образом вы решили переехать сюда, купить здесь домик?

 

Мы не решили. Наши добрые знакомые, знакомые матери Бландины сыграли в этом роль. Одна жительница Бюсси, француженка, подарила свой участок земли для монастыря. Но у монастыря уже было много участков земли, поля, а работников было не много. И мать Бландина решила участок передарить нам. И мы тогда выстроили эту, скажем, хибарку. Там вообще-то строить было нельзя, между прочим. Но мэр Бюсси, который очень благоволил к монастырю, дал нам разрешение построить дом, потому что напротив там уже был дом. Так что это произошло случайно. Потом соседняя к нам земля стала продаваться, потому что там строить нельзя, она вся заросла, ее владелец уже умирал, и мы купили за пустяк эту землю. Так что у нас получился сравнительно большой участок. Но я сейчас воюю с дебрями этого участка.

 

Постепенно здесь все больше и больше русских семей поселялось, да?

 

Одно время – да. Но как-то сейчас я это меньше ощущаю.

 

Уже нет того, что Вы раньше называли «Рюсси-он-От»?

 

Да. Но немножко все-таки осталось. Сколько тут? Ну, я не знаю: четыре-пять домов русских… И люди все-таки стареют…

 

А как местные жители отнеслись к тому, что здесь возникла православная община, монастырь?

 

Я точно не могу знать, как отнеслись жители. Жители тоже меняются, тут не много жителей, на самом деле. Но монастырь тут очень уважают. Всегда уважали, начиная с бывшего мэра. И теперешняя женщина-мэр тоже очень уважает, тоже приходит иногда в монастырь. Нет, он всегда окружен уважением. И потом, его наличие в каком-то смысле даже выгодно для этого живописного, но, в общем-то, небольшого поселка.

 

А в чем выгода?

 

Ну, потому что приезжают люди, покупают тут дома и так далее. Дома тут стоили очень дорого одно время. Все-таки четыре или пять домов принадлежат православным. В этом смысле, может, не так уж выгодно, но тем не менее…

 

Все-таки православная жизнь здесь идет активно, да?

 

Да. Стоит пойти на кладбище, увидеть, сколько там православных могил. В частности, семья моей жены: там ее и бабушка, и двоюродный брат, и родная тетя – человек десять из ее семьи там покоятся.

 

Православная церковь не стала ли здесь конкурентом католического храма?

 

Нет, нисколько. Католический храм здесь совершенно запустел. Когда-то я еще пошел здесь на мессу, там было человек двадцать. Но месса бывала раз в месяц. А теперь, по-моему, она тут вообще не бывает. Нет, сейчас Бургундия вообще довольно сильно дехристианизирована. Однако церквей много в окрестности, так что какие-то действуют. Сюда к нам приезжают и католические священники на разные праздники, монастырь продолжает играть свою такую религиозно-просветительскую роль.

 

На Вашей памяти, не было ли таких случаев, чтобы кто-то из местного населения приходил в православную церковь и оставался в ней, переходил в Православие?

 

Мне как-то трудно сказать, я не очень помню. Помню уважение местного населения. Потом, какие-то православные селятся здесь, часто новообращенные. Они имеют свои какие-то летние дома или постоянные дома. Среди них можно вспомнить семью ярких англичан, они живут по соседству, в пятидесяти километрах. Они обращенные в Православие. Путь их обращения мне неизвестен, я не люблю об этом спрашивать. Они из англиканства перешли в Православие.

 

Никита Алексеевич, заканчивая наш разговор, хотелось бы в общих чертах сказать о Православии сегодняшнем. Какой особенностью, на Ваш взгляд, обладает Православие наших дней?

 

Это трудно сказать в двух словах. Православие сейчас переживает многие трудности как в России, так и в эмиграции. Эти трудности связаны, в основном, с увеличением соблазна власти в Православии. Разумеется, Россия – это великая страна, и это проявляется по-разному, и не всюду так. Но сейчас мы этим болеем и в нашей архиепископии.

 

Христианин наших дней – что для него самое важное сейчас? Для рядового христианина?

 

Я не знаю, что такое «рядовой христианин».

 

Это мы с Вами.

 

Мы не архиереи и мы не праведники. Нет, но в основном, Православие – это есть высший смысл жизни. И поэтому перед этим должны немножко бледнеть разные, как бы сказать, институты. Это все-таки есть откровение о высшем значении и человека, и мира. И это, по-моему, должно всё определять. Это очень чувствуется в русской поэзии. Русская поэзия всегда где-то смотрит «туда». А в Церкви бывает соблазн, что слишком много «здесь» берет место.

 

А должно бы наоборот.

 

Должно бы наоборот, но это нелегко.

 

Что бы Вы могли сказать, как обратиться к православным людям, которые живут в Петербурге и сейчас нас слушают?

 

Знаете, это выше моих сил. Ну, в Петербурге как раз сохранились хорошие приходы. Я очень люблю приход святых новомучеников, отца Георгия. Так что светлые моменты многочисленны. И все-таки над Петербургом веет дух отца Иоанна Кронштадтского и, разумеется, мучеников. В Петербурге много мучеников.

 

Что ж, Никита Алексеевич, спасибо Вам большое, будем ждать Вас в Петербурге. До свидания.

 

Спасибо Вам.

 

Послесловие.

К сожалению, ожидания новой встречи не оправдались. Это была последняя беседа Никиты Струве, предназначенная для слушателей радио «Град Петров». Никита Алексеевич Струве ушел из жизни на 86-м году 7 мая 2016 года. Запись беседы сделана в августе 2015 года. Передачу подготовила Людмила Зотова. 

 

…
См. также:

Людмила Зотова. Интервью с Никитой Струве. К 80-летию легендарного издателя. АУДИО + ТЕКСТ