«Россия. Век ХХ». Беседа с генеральным секретарем радиостанции «Голос Православия» М.Н.Соловьевым.

Прот. А.Степанов: Здравствуйте, дорогие радиослушатели. У микрофона протоиерей Александр Степанов. Сегодня наша беседа посвящена истории России ХХ века. Мы часто беседуем в наших программах не только с историками, которые дают какую-то общую картину, общие цифры, но и с людьми, более или менее являющимися ровесниками минувшего века, людьми, прожившими большую часть жизни в ХХ веке, судьбы которых как-то характерны и показательны для этого времени и для судеб именно русских людей. Мы с вами, родившиеся здесь и прожившие здесь свою жизнь, достаточно неплохо можем представить себе тот спектр человеческих судеб, которые складывались у нас в стране. Хотя, конечно, судьба каждого человека, тем более каждой семьи абсолютно уникальна, и нет двух одинаковых людей, двух одинаковых семей. В меньшей степени, я думаю, мы представляем себе судьбы людей, оказавшихся в эмиграции, за пределами своей исторической родины, но, тем не менее, сохранившихся как ее часть. То есть сохранивших язык, культуру, какую-то русскую среду, которая продолжала жить русской жизнью, но в совершенно других условиях. Людей в каком-то смысле в гораздо более свободных, но в то же время отнюдь не менее сложных. И вот переплетение таких судеб, мне кажется, может представлять большой интерес для того, чтобы лучше понять судьбу России в ХХ веке и место России в европейской и мировой истории. Сегодня у нас в гостях наш друг и человек, конечно, не случайный для нашего радио, это генеральный секретарь «Голоса Православия», радиостанции, которая звучит ежедневно в нашем эфире, Михаил Николаевич Соловьев. Здравствуйте, Михаил Николаевич. М.Н.Соловьев: Здравствуйте, отец Александр. Прот. А.Степанов: Михаил Николаевич всю свою жизнь прожил за пределами России. И сегодня я попросил рассказать Михаила Николаевича о своей жизни, о своей семье, и о том, чем Михаил Николаевич занимается сейчас, о его участии в «Голосе Православия». Может быть стоит начать, Михаил Николаевич, с Вашего происхождения. Кто были ваши родители, ваша семья, ваши предки? М.Н.Соловьев: Мой отец родился в городе Бобруйск в 1897 году, его отец был судьей. Это тогда была еще русская территория, и он там провел первые годы своей жизни, а потом они перекочевали в Петербург. Тут мой дедушка начал работать как нотариус. Он работал на Невском проспекте, я не знаю, где, я пытался узнать, но так и не обнаружил. Мать моя родилась в Москве. У ее дедушки было чайное дело – называлось это, я помню, Губкин-Кузнецов, –которое покрывало всю Россию, даже был один филиал в Лондоне. Этого было достаточно, чтобы он попал в список тех, кого нужно расстрелять, и он решил, что все-таки лучше удалиться. Он поехал в Севастополь, с некоторыми приключениями он добрался туда. И между прочим было такое совпадение, которое очень запечатлелось во мне. Дело в том, что это были уже последние дни эвакуации, и было мало мест на всех пароходах, которые оттуда отчаливали, и было заявление, что исключительно те, кто относится к Белой Армии, имеют право надеяться на пропуск. В очереди стояли моя мама и моя тетя, и они решили все-таки остаться. Подошли к этому офицеру, когда очередь дошла до них, и он спросил, какое у них отношение к Белой Армии. Они, конечно, сказали, что никакого отношения не было, но они уже успели показать бумаги моего дедушки. Он обратил внимание и говорит: это какой Владимиров? Они ему объяснили, откуда они, из Москвы и так далее. И он взял штемпель и поставил печать на пропуск. Когда они спросили, почему вдруг он их пропускает, он им объяснил, что мой прадедушка когда-то ему дал стипендию, потому что раздавались стипендии разным студентам, и что благодаря ему он закончил свое образование. Таким образом, видите, хорошие действия всегда дают свои плоды гораздо позже, но, в общем, им посчастливилось. Они доехали оттуда до Галиполи, попали во Францию и там начали устраиваться. И моя прабабушка не хотела нанять квартиру, – были у них средства, нужно сказать, из-за Лондона, потому что в Лондоне была эта развесная, и оттуда поступили средства. Прабабушка прожила в отеле больше года, все надеясь, что вернется в Россию. Для нее это было какой-то гарантией, что она не пускает никаких корней во Франции, живя в отеле, как человек, который осматривает страну. В конечном итоге она умерла в Париже и похоронена в Сан Женевьев дю Про, у нас там большое кладбище, где много знатных людей похоронены. Мой отец поступил добровольцем в армию в 1916 году. Он еще был студентом тогда, попал в Румынию, был артиллеристом, закончил Михайловское училище, это были ускоренные такие курсы. Прот. А.Степанов: В точности как мой дед. Он закончил то же училище и воевал тоже в Карпатах. М.Н.Соловьев: В Карпатах. Они вместе воевали, может быть? Прот. А.Степанов: Возможно. Кто знает? М.Н.Соловьев: Ну а потом произошла революция. К нему пришли солдаты, потому что он был студент молодой, и они предполагали, что, может быть, он будет симпатизировать им. А он, конечно, отказался, и они его взяли под арест. Но у него был какой-то денщик, который освободил его каким-то образом. И к тому времени был такой генерал Дроздов, тогда он еще не был генералом, он уже созывал офицеров, которые хотели примкнуть к его отряду, и потом пройти через всю эту часть России, которая их отделяла от армии Деникина, которая собиралась гораздо выше там в России. Прот. А.Степанов: То есть он был арестован в Румынии? М.Н.Соловьев: В Румынии, в армии. Прот. А.Степанов: Мой дед вернулся в Петербург. М.Н.Соловьев: А он, значит, участвовал в этом походе. Этот поход должен был пробить себе дорогу среди немцев, чехов и большевиков, потому что это уже было такое смутное время, были разные отряды без всякого порядка. Они пробились, брали у этих частей и амуницию, и пушки, все, что им нужно было, понемножечку вооружились и стали такой частью, с которой нужно было считаться. Потом он проделал весь Белый поход, потом Белая Армия отхлынула от Москвы, и они очутились в Крыму. Потом была эвакуация, потом был Галиполи, как для всех членов Белой Армии. Потом он попал в Болгарию со своими товарищами-офицерами. Это все устроил, конечно, генерал Врангель. И затем он получил визу во Францию, потому что Франция тогда очень щедро принимала новых эмигрантов. Он туда попал, получил стипендию от французского правительства и закончил там коммерческую школу. Прот. А.Степанов: А когда Франция принимала эмигрантов, она давала всем какие-то пособия или просто пускала в страну, а дальше устраивайся, как хочешь? М.Н.Соловьев: Пускала в страну. Прот. А.Степанов: И все? М.Н.Соловьев: Да, они должны были потом зарабатывать себе на жизнь. Я предполагаю, что это так происходило. Потом он уже обосновался, записался в русскую студенческую организацию, встретился там с моей мамой, они друг друга полюбили и обвенчались, и потом появился я. В общем, я – дитя революции, потому что они, конечно, в России не встретились бы: мать в Москве, а папа в Петербурге, я не знаю, каким образом они могли бы встретиться, тем более, что среда была разная. Моя мама была из купеческой среды, а отец – из юридической. Я появился на свет в 1927 году, и у меня в общем было счастливое, беззаботное детство. У меня была няня-француженка, которая потом стала моей гувернанткой, когда я вырос. Она с нами оставалась с 1927 до 1938, и очень к нам привязалась. Сначала я был в такой маленькой школе, затем попал во французский лицей, но каждый четверг я бывал в такой «четверговой» русской школе, которая поддерживала немножко мой русский язык. Я там учился грамматике, Закону Божию. Прот. А.Степанов: Эта школа была в Париже? М.Н.Соловьев: Да, эта школа была в Булонском лесу, она была основана такой леди Детерлинг, которая была русского происхождения, но замужем за лордом Детерлингом. Они купили это здание и там поместили русскую гимназию, в которой образовалась эта «четверговая» школа тоже. Так что все мои маленькие друзья-товарищи из лицея в четверг гуляли, а я продолжал работать. Вообще меня воспитывали на двух языках. Был русский язык с моими родителями, а моя няня-француженка говорила со мной по-французски. Так, как это бывало во многих русских семьях. Прот. А.Степанов: Еще и до революции. М.Н.Соловьев: Я забыл сказать, что в Данциге у нас тоже было отделение нашего чайного дела, и там был какой-то директор, у которого не шли дела. И мой дядя переехал в Данциг в 1936 году, чтобы постараться спасти это дело. Ему это удалось, кроме одной отрасли – экспорта на Польшу. И 1 января 1939 года, я помню точно это число, мы переехали туда на помощь моему дяде, потому что у моего отца было дело экспорта-импорта, и он был специалист по этому делу. Мы туда приехали, и 1 сентября нас там застала война. Застала настолько, что первые пушечные выстрелы этой войны произошли там. Около Данцига был маленький остров, который назывался Вестерплате, там были поляки, потому что Данциг был свободным городом. Он был на 90% немецкий и на 10% польский по количеству населения. Почта была польская, этот гарнизон был польский. И приплыл такой броненосец, который назывался «Шлезви Крольштайн», якобы чтобы посетить город Данциг, чтобы его матросы там немножечко погуляли, отдохнули, а на самом деле он начал первые выстрелы войны на Вестерплате. Мы, я помню, вышли в сад, было 5 часов утра, когда все началось, и мой дядя звонил моему отцу и говорил: это, наверное, салют «Шлезви Крольштайна» городу Данциг, но это было абсолютно не то. Он просто стрелял по этому острову, который, между прочим, сдался очень поздно, потому что они не могли пробить всю эту оборону, которую там устроили поляки. Я помню, что в первые недели нам нужно было ходить в комиссариат, мне и моим родителям, потому что мы недавно приехали из Франции. Но нас не трогали по двум причинам. Во-первых, у моих родителей был Данцигский паспорт. А у меня был французский паспорт, потому что я родился во Франции, и из-за этого все-таки я должен был показываться там, даже в возрасте 11 лет, такой был порядок. Война протекала, у нас было довольно спокойно. Недалеко от нас была верфь Шихау, где началось движение солидарности Валенса. Я помню, что в Данциге был православный храм. Мы жили немного вне Данцига, приблизительно 6-7 км. Я помню, как я ходил туда пешком. Мой духовный отец меня научил читать Часы, Шестопсалмие, и по субботам и воскресениям я читал Шестопсалмие для нашей русской колонии. Потом там появились те, кого немцы называли остами. Это были женщины и мужчины, которых привезли из России и которые работали там на фабриках вокруг Данцига. И они приходили в своих платочках и напоминали нам Россию и толпились в нашем храме, который еле-еле помещал их всех. Они иногда смотрели на клирос, и я там читал, они любовались мной, удивлялись на мой акцент, и как-то делегация меня пригласила к себе в лагерь. Лагерь был недалеко от нашей виллы, тоже вне Данцига, и я помню, что я туда сходил, и они мне преподнесли бумажные цветы, которые они сами сделали. Я был очень тронут и счастлив, и даже немножечко удивлен, что они так мною занимались. Был Сталинград. Война приближалась. Вся русская колония состояла из эмигрантов, многие, как мой отец, были в Белой Армии, и все начали уже думать о том, как выйти из этого положения и главным образом из Данцига. К тому времени Красный Крест эвакуировал всех женщин, в том числе мою мать и мою тетю. Я же, как мужчина, мне было тогда 16 лет, должен были оставаться. У нас был один хороший немецкий друг, который был антинацистом, и он меня забрал в свое дело. Он продавал изюм, орехи. Я помню, что нужно было носить мешки по 50 кг, мне было тогда 16 с половиной лет, я был здоровый мальчик. Меня научили, как их поднимать и носить, потому что это не так легко. Но потом он забрал меня в свой магазин и дал мне фальшивую миссию для Берлина, так сказать, в интересах его магазина. Прот. А.Степанов: А вообще, Михаил Николаевич, как немцы относились к вам? М.Н.Соловьев: Они поняли, кем мы были, и у них не было директивы, чтобы нас притеснять каким-нибудь образом. Они, в общем, нас считали эмигрантами, русскими эмигрантами. Прот. А.Степанов: Итак, Вы по такому командировочному удостоверению, не очень реальному, отправились в Берлин. М.Н.Соловьев: Я попал в Берлин в январе. В январе 1945 года. Я помню, американцы бомбили днем, англичане прилетали ночью. Я жил у отца Леонида в Берлиндале, который до этого был в Данциге, и которого перевели туда в какую-то церковь. Значит, он уже был в Берлине некоторое-то время. Прот. А.Степанов: Вы приехали поездом? М.Н.Соловьев: Да, я приехал поездом. Русские части уже были совсем близко. Я помню, что в один момент остановили поезд, и пробежал слух, что путь был перекрыт русскими, перегорожен русскими танками, то есть они пробились, они пробились дальше. Потом их, наверное, отбили. Мы проехали, но простояли там все-таки несколько часов. Вообще вся поездка из Данцига в Берлин длилась три дня, потому что все время останавливали поезд, были бомбежки и так далее. Я три дня простоял, потому что поезд был битком набит. Когда я приехал в Берлин, у меня были опухшие ноги. Там мне удалось встретиться с моей мамой и тетей, мы, по-моему, пробыли 10 дней в Берлине, были бомбежки, но не на нашу часть Берлина. Между прочим, там погиб мой дядя и его мать во время бомбежки в 1943 году. Он работал в Берлине, он был всегда в Германии, эмигрировал туда, и он там погиб. Следующим этапом был город Виттенберг. Там соединились американцы и русские, если вы помните. И туда удалось приехать моему дяде и моему папе. Они выехали из Данцига гораздо позже, чем я, но уже нелегально, на маленьком судне вместе с таким громадным пассажирским судном, которое называлось «Вильгельм Густав», и которое советская подводная лодка послала на дно. Там погибло 5 тысяч человек. А маленький корабль, в трюме которого находились мой отец и мой дядя, проехал, потому что он был такой маленький, что подводные лодки им не заинтересовались. Мы были очень рады встретиться в Виттенберге, и потом поехали дальше на юг Германии, чтобы как можно большее расстояние положить между нами и советскими частями. Мы попали в такой маленький городок Фалькенштайн недалеко от Плауве и думали, что мы там уже более или менее в сохранности. В это время опубликовали Ялтинское соглашение, и оказалось, что карта включает нас в советскую зону. Тут опять возник вопрос: куда дальше ехать. Был конец апреля, уже близился конец войны, и американцы все больше и больше подходили к нам, а с другой стороны русские, которые остановились приблизительно в 10 км, а американцы в 5 км. Прилетали американцы, стреляли по очередям перед магазинами, которые ждали, чтобы доставили хлеб. Но в общем война уже затихла. Прот. А.Степанов: То есть стреляли просто по мирному населению? М.Н.Соловьев: Да, да. Забавлялись, может быть, но было несколько убитых каждый раз. А потом в какой-то день, это была католическая Пасха, в мае 1945 года, мы услышали моторы на улице, посмотрели и увидели джипы с белыми звездами, которые въезжали в город. Иными словами, видя, что Советы не занимают этот городок, видя, что там еще есть немецкие военные части, они решили это занять. Нам посчастливилось, это было чудо какое-то. Мы сразу вошли в контакт с ними, указали, кем мы были, и нас троих, моего отца, мать и меня – конечно, мы показали мой французский паспорт –повезли в город Лена, где был такой громадный центр, такая «вавилонская башня»: там были и голландцы, и бельгийцы, и французы, и венгры и так далее, и так далее. Все эти рабочие, которых немцы себе вывезли, чтобы они работали на фабриках, они там сосредоточились американцами и ждали, чтобы было достаточное количество, чтобы их отправить по городам. А русских, в общем, советских граждан, я встретил уже по дороге, они были нагружены в такие громадные грузовики, которые направлялись в русскую зону. В конечном итоге нас посадили в какой-то день на товарный поезд, это были площадки. Я помню, что мы направились в Бельгию, было замечательное солнце, потом вдруг пошел ливень. И я помню, как мой отец сидел на картонных чемоданах, потому что он боялся, что они размокнут и вещи пропадут. Мы приехали в Бельгию, потом нас переправили в Париж, и мы опять очутились в Париже после почти 5 лет отсутствия. Конечно, квартиры больше не было, и наши друзья нас приютили по очереди. Потом понемножку жизнь вошла в норму. Я поступил опять в один лицей. Мне было, конечно, немножко сложно, потому что я говорил по-французски теперь с немецким акцентом, но я постепенно от него избавился, и в общем он меня спас, потому что свой аттестат зрелости я получил, не зная хорошо французскую литературу, которую мне не внушили в течение всех этих лет. Меня спасли языки, потому что я выбрал немецкий, русский, и английский, и это мне дало те пункты, которые были нужны. И таким образом я смог потом поступить на медицинский факультет, где я провел свои 7 лет обучения, год потом я провел в маленьком городе Эперне, где я научился практике. Затем я был приблизительно полтора года доктором для рабочих в разных фабриках. Я должен был определять, опасна ли их работа, но, конечно, мне не позволено было их лечить, чтобы не входить в конкуренцию с остальными докторами, которые на это живут. Прот. А.Степанов: Это у нас называется охрана труда. М.Н.Соловьев: Но там мне быстро надоело, хотя работа вначале была очень интересной. Это было в Реймсе. В Реймсе есть фабрики шампанского, одна из этих фабрик мне была причислена, и я получал там шампанское. В общем, было довольно интересно и приятно там работать, узнать, как работают люди на этих фабриках. А потом я женился, и нужно было думать о более серьезном. Я венчался на нормандке, католичке, и у нас была двойная свадьба. Была православная свадьба в кафедральном соборе на рю Дарю в Париже, потом мы устроили прием в моей бывшей «четверговой» школе, потому что там зал сдавался. А затем мы поехали в Нормандию, в такое маленькое местечко, которое называется Орбек, где была свадьба католическая, но не в церкви, потому что я был православный. Потом мы начали искать с моей женой местечко, где я мог бы устроиться, и нашли замечательную местность, которая называется Сан Жулье ле Фуку, и я там начал свою практику, хотя и с некоторыми трудностями. Нормандские фермеры с подозрением относятся к людям, которые приезжают из Парижа и хотят их лечить. Так что только через несколько месяцев у меня нормально организовалась практика. Я там пробыл 4 года, но нужно было уже думать о детях, хотя они были еще малолетние. Лицея, конечно, не было поблизости. И в то время мне предложили переехать в такой город, который называется Дувиль, это на побережье Нормандии, недалеко от Ле Авр. Это был курортный город, там были казино, там были скачки, там были боевые состязания, там под конец был фестиваль американских фильмов. Так что публика у меня появилась совсем иная, очень богатые люди, которые были гораздо более требовательными, чем мои деревенские жители. Но я к этому приспособился, и в 1964 году я был уже в Дувиле, и проработал там до того, как ушел на пенсию в 66 лет в 1994 году. Мой отец умер в 1984 году, и так как у мамы был перелом бедра, когда она отдыхала у меня в Дувиле, она осталась у меня. И, несмотря на ее непростую судьбу – она пережила революцию, две войны, – она скончалась, когда ей было 98 лет. Я случайно был около нее, она спала, и вдруг я услышал, как ее дыхание прекратилось, и она у меня на глазах умерла. К тому времени я как раз ушел на пенсию, и вернулся обратно в Париж. В Париже у меня особых дел не было, и мне это безделье показалось довольно скучным. Я стал искать какую-нибудь деятельность. В то время занимались чернобыльскими детьми, которые приезжали из Украины, и некоторые французские госпиталя ими занимались, но не бесплатно. Были разные общества и ассоциации, и одна из них мне предложила им помочь. При этом я переводил в госпиталях. Но вместе с тем, были русские, которые потом забирали этих детей к себе после облучения. После облучения, потому что последствия облучения лечатся облучением, как это ни странно. Какие-то проводят операции, но это один из способов. Каждый день в госпитале стоил очень дорого. Прот. А.Степанов: А кто оплачивал это? М.Н.Соловьев: Эта ассоциация. Прот. А.Степанов: То есть ассоциация занималась сбором средств. М.Н.Соловьев: Да. Эта ассоциация перекочевала в Страсбург, где были гораздо более дешевые госпиталя, и на этом закончилась моя помощь этой ассоциации. И я опять остался без работы. Прот. А.Степанов: Но там Вы не работали, а просто помогали. М.Н.Соловьев: Это не была работа за деньги, конечно, это все была благотворительность, если можно так выразиться. А потом в какой-то день матушка Елена Бобринская мне позвонила и предложила мне заниматься «Голосом Православия». В то время в «Голосе Православия» был генеральный секретарь Валентин Корельский, но он просто не мог продолжать ту работу, которая была ему причислена, потому что так разрослось все то, что он должен был делать, что у него не хватало времени. Я приехал в «Голос Православия», он меня принял. Узнал, кто я, что я и чем я хочу заняться, и я был принят на пробу. Но этого не хватило, потому что я еще меньше мог бы справиться с тем, с чем он справлялся, потому что я никогда этим не занимался. И потому его не только я заменял, но еще трое человек в нашем обществе. Ну вот, я опять как-то вошел в русскую среду, и я снова нашел в «Голосе Православия» русскую речь и русскую атмосферу, и познакомился со многими через «Голос Православия». Так что для меня это было не то что откровение, но я почувствовал себя совершенно в своей семье. И кроме того, это мне дало возможность приехать сюда в Петербург и, главное, познакомиться с отцом Александром, который нас всегда здесь очень мило принимает и который нам тоже очень много принес. Прот. А.Степанов: Спасибо, Михаил Николаевич, за такой комплимент. Скажите, пожалуйста, а ваша супруга, француженка, она все-таки стала немножко говорить по-русски? М.Н.Соловьев: Она очень хорошо произносила «какая великолепная шуба», когда она училась русскому языку. Но потом появились дети, и она полностью себя посвятила им. Она понимала русский язык, немного говорила, но, конечно, не настолько владела языком, чтобы читать по-русски, например. Когда родители со мной разговаривали по-русски, она знала, о чем мы говорим, но не понимала подробностей. Прот. А.Степанов: А дети тоже не стали русскоговорящими? М.Н.Соловьев: Им, в общем, не повезло. Как это ни странно, в лицее Дувиля в последнем классе была русская из России, и она преподавала русский язык. Потом моя дочка хотела попасть на юридический факультет в Париже. Но так как она была провинциалка, ее там не приняли, потому что уже был спрос слишком большой. Тогда она поступила в школу восточных языков именно на русский язык, потому что это потом ей дало ход на юридический факультет. Это был маневр, чтобы туда попасть. Но все-таки она за год освежила свой русский язык. Потом она работала в книжном магазине, и в последнее время, когда были туристы на юге Франции в том городе, где она работала, она все-таки могла с ними объясняться. Но нельзя сказать, что она владеет русским языком. Прот. А.Степанов: Михаил Николаевич, скажите, а вот Вы себя ощущаете русским или французом? М.Н.Соловьев: Конечно, русским. Французом я себя никогда не чувствовал, кроме того времени, когда я был совсем маленьким. Когда мне было три года, и меня родители спрашивали: «Ты кто? Ты русский или ты француз?» И если я отвечал «француз», меня сразу ставили в угол, и это, может быть, содействовало тому, что укоренилось во мне то сознание, что я принадлежу к русским. Прот. А.Степанов: Да, Ваши родители очень мудро придумали, потому что очень многие люди Вашего возраста считают себя французами русского происхождения. То есть, вероятно, для них французская культура, французская жизнь стала основной внутренней жизнью. А вот, скажите пожалуйста, русская культура, русская литература, насколько большое место занимала в течение вашей жизни? М.Н.Соловьев: Я помню, что я был очень недоволен своим первым контактом с «Войной и миром», потому что моя мать заставляла меня читать вслух. Это мне казалось безумно скучным и так далее, но мне было тогда 12-13 лет, я думаю, не больше. Но потом, когда я уже начал нормально читать эту книжку, и когда я встретился с Достоевским, с Гоголем и со всеми писателями, известными даже иностранцам, это мне дало желание дальше раскрывать литературу. Что касается музыки, Шостакович, Римский-Корсаков или русские оперы мне очень близки к сердцу. Но я должен все-таки сказать, что мои 4 года в Германии тоже как-то повлияли на это, потому что, в общем, я почти могу сказать, что я гражданин мира. В том смысле, что никакой особой принадлежности, кроме русской, я не чувствую. Французы все-таки дали мне образование, они приняли моих родителей, и я им очень благодарен. Но все-таки остается что-то во мне такое, что возбуждается, как только я прилетаю в Петербург. Это что-то особое, что я почувствовал в моем сыне. Единственный раз, когда он приехал, что-то в нем заговорило. Мне это было, конечно, очень приятно. Он начал выпаливать русские фразы откуда-то, и потом нам посчастливилось поехать в тот год в Псков, и на него это тоже произвело громадное впечатление. Я думаю, больше, чем Петербург. Прот. А.Степанов: Встреча именно с какими-то русскими древностями. М.Н.Соловьев: Вот-вот. Прот. А.Степанов: Спасибо Вам, Михаил Николаевич, и за Ваш рассказ, и конечно, за те большие труды, которые Вы несете в «Голосе Православия», что отражается, естественно, прямым образом и на радиовещании «Града Петрова». Я знаю, как преданы Вы этому делу, и большое Вам за это спасибо! Я надеюсь, что теперь наши слушатели познакомились еще с одним человеком, благодаря которому наше радио звучит в петербургском эфире, и так же исполнились чувством благодарности к Вам. Теперь, может быть, будут раба Божия Михаила воспоминать иногда в своих молитвах. Спасибо, Михаил Николаевич. М.Н.Соловьев: Спасибо Вам, отец Александр. Прот. А.Степанов: Я напоминаю, что мы беседовали с Михаилом Николаевичем Соловьевым, генеральным секретарем радиостанции «Голос Православия» в Париже, который рассказывал нам сегодня о своей жизни. Всего вам доброго, дорогие радиослушатели. Программу вел протоиерей Александр Степанов.