«Или ты не знаешь, Фортунища злая…»

Профессор Петр Евгеньевич Бухаркин рассказывает об особенностях русского литературного языка XVIII века

ТЕКСТ

Сегодня у нас с вами вторая встреча, связанная с литературным языком XVIII века. Во время первой нашей беседы мы с вами говорили о предыстории русского литературного языка XVIII века; мы говорили о той культурной и языковой ситуации, которая в известной мере определила проблемы, вставшие перед литературным языком в XVIII веке. Сегодня же мы начнем разговор непосредственно о литературном языке первой половины XVIII века, в петровское и послепетровское время. Заканчивая прошлую лекцию, мы говорили о том, что в результате принципиального изменения характера европеизации в русскую культуру и в русский язык хлынул поток новых понятий и, соответственно, новых слов. И этот поток в очень большой степени разрушил существующую систему. Произошел распад того своеобразного разделения церковнославянского и русского разговорного языков, которое обуславливало речевое существование русского общества в конце XVII века. Оказалось, что церковнославянский язык уже не в состоянии удовлетворить нужды новой возникающей европеизированной, секуляризированной, ориентированной на Северную Европу культуры. И в результате в системе языка произошли очень существенные изменения, связанные прежде всего с тем крайне редким в истории литературного языка периодом, когда сама система распалась. Говоря о языке петровской эпохи, как главную особенность этого языка мы должны назвать бессистемность. Один из величайших русских филологов, тончайший и глубочайший знаток русского языка, Виктор Владимирович Виноградов в своей замечательной книге о литературном языке конца XVII – первой половины XIX веков очень хорошо и красочно описывает это состояние. Действительно, пропадают связи, язык разваливается; в текстах мы видим странное соединение совершенно несоединяемых слов. Например, обратившись к повестям петровского времени, мы можем там встретить следующие пассажи: пираты собираются вокруг своего атамана, обсуждают какие-то проблемы; вдруг прибегает есаул и кричит: «Господа пираты, во фрунт!» И господа пираты становятся во фрунт. В этом тексте перемешиваются и варваризмы – то есть только что заимствованные из других языков слова, еще не вошедшие в плоть русского языка: «фрунт», «господа». Это странное соединение «есаул» – «атаман»; разговоры на бытовые темы, использование бытовой лексики – и тут же варваризмы, тут же заимствованные слова. Или другой пример – поэзия, где очень странно соединяются опять-таки заимствованные слова и тем более слова, заимствованные в такой дикой, даже на наш слух комической форме, – и церковнославянские книжные обороты. В качестве примера приведу стихотворение петровского времени, вирши петровского времени. В этом стихотворении возлюбленный обращается к судьбе, к Фортуне и сетует на разлуку со своей возлюбленной. Каким же языком все это описано? Или ты не знаешь, Фортунища злая, Коль ми есть сладка та моя милая? Несть ее прелестней на сем зримом свете, На вертограда прекрасном цвете. В этом тексте мы, действительно, очень хорошо видим, как соединяются заимствованные выражения «Фортуна» – «Фортунища злая» и одновременно типичный для древнерусской книжности церковнославянский оборот «на вертограда прекрасном цвете». И все это соединяется хаотично, бессвязно, и язык приобретает такой неопределенный, бессистемный характер; он напоминает какой-то котел, в котором все бурлит, двигаются какие-то потоки, но все это совершенно не связано. Именно такой язык, по существу, и оставил Петр и его эпоха русской культуре. Если мы будем читать письма самого Петра Первого, то мы поразимся тому, как там перемешиваются слова, заимствованные из западных языков, опять-таки привычные церковнославянские обороты; и, с другой стороны, активное использование бытовой лексики. Все это смешивается, и слова утрачивают свою стилистическую окраску. Не очень понятно, в какой ситуации использовать одно слово, а в какой использовать другое слово; можно ли в речи культурной, изысканной пользоваться грубыми словами, а для многих понятий вообще нет подходящих слов. И вот послепетровское поколение, такие замечательные деятели русской культуры, как Антиох Дмитриевич Кантемир, Василий Евдокимович Ададуров, Василий Кириллович Тредиаковский, конечно, Михаил Васильевич Ломоносов внесли очень важный вклад как раз в решение именно этой проблемы. Они столкнулись с тем, что в России как бы нет подходящего языка; непонятно, как говорить, и, начиная с конца 20-х годов, с начала 30-х годов, в течение нескольких десятилетий они в высшей степени активно трудились для того, чтобы эту проблему решить. Перед ними встало, действительно, много разных вопросов. Во-первых, необходимо было просто находить слова для выражения понятий. Вот, например, Антиох Дмитриевич Кантемир переводит книгу французского философа и писателя, раннего просветителя Фонтенеля «Разговор о множестве миров». Эта книга являлась популяризацией новой, галилео-кеплеровской, концепции устройства космоса. Переводя эту книгу, Антиох Дмитриевич Кантемир сталкивается с тем, что нет слов для выражения астрономических, физических, математических терминов. Ему приходится очень много придумывать. То же самое испытывает Тредиаковский, когда, например, переводит любовный галантный роман «Езда в остров Любви». Нет слов для того, чтобы выразить такие понятия, как, например, кокетство, – и Тредиаковский называет это понятие «глазолюбие». Он ищет подходящее слово, он пытается найти русский эквивалент. И все эти проблемы стояли позднее и перед Ломоносовым, стояли и перед Ададуровым, и перед Тепловым, и перед теми авторами, очень незначительными, которые так или иначе пытались что-то сделать, что-то написать. Сейчас нам легко писать. Когда мы садимся за стол, берем лист бумаги и начинаем писать, то за нами стоит уже достаточно долгая – не скажу многовековая, но все-таки вековая, двухвековая даже, трехвековая языковая традиция. Нам не надо выбирать слова – язык нам предоставляет эти слова. А Кантемиру, Тредиаковскому или Ломоносову приходилось эти слова придумывать. Но дело не только в том, чтобы выбрать слова или придумать их. Гораздо сложнее было осознать, как это сделать, как придумать, на что ориентироваться. И вот здесь главной проблемой оказалась, действительно, проблема соотношения формирующегося русского языка, с одной стороны, с языковыми традициями, а, с другой стороны, с западными языками. Россия стремится стать такой же, как Франция, Германия, и, казалось бы, язык должен быть таким же. Один из самых замечательных писателей середины XVIII века, живший на Васильевском острове долгие годы, как и многие интеллектуалы XVIII века, Александр Петрович Сумароков в своей «Эпистоле о языке» так и пишет: Такой нам надобен язык, как был у греков, Какой у римлян был и, следуя в том им, Как ныне говорит Италия и Рим… Наш язык должен стать таким же, как французский, как итальянский; надо ориентироваться на Запад. Но как ориентироваться на Запад в языковой политике? Ведь язык же нельзя прямо заимствовать. Можно заимствовать живопись, пригласить художников, они будут рисовать картины так же, как рисуют итальянцы и французы, не так хорошо, конечно, но в этом же духе. Можно пригласить архитекторов из Франции, Италии, и их приглашали, и они строили – Леблон, Трезини, его родственник, Маттарнови, Киавели. Можно пригласить музыкантов – все это и делалось. Но нельзя пригласить людей, говорящих по-русски так же, как французы и итальянцы. Это невозможно. Соответственно, как сделать язык похожим на европейский? Возможно ли это или надо обратиться к национальным традициям и их трансформировать? И вот в этот момент и определилась альтернатива, которая, по существу, и определяет развитие русского литературного языка от 30-х годов XVIII века до 30-х годов ХIX века, до пушкинской языкотворческой реформы, до пушкинской языкотворческой деятельности, было бы правильнее сказать, ибо Пушкин, конечно, совершенно не собирался реформировать русский язык – он его творил. Альтернатива эта состояла в том, что надо было сделать выбор между двумя разными принципами дальнейшего развития литературного языка. Первая концепция литературного языка, которую во второй половине своей жизни, в 50-60-е годы, достаточно активно высказывает Василий Кириллович Тредиаковский, состоит в том, что для развития литературного языка необходима ориентация на церковнославянскую литературную языковую традицию. Мы должны развивать язык, мы должны создавать язык новый, который соответствует новой культуре, но вместе с тем мы должны прежде всего опираться на то, что было. Это принципиальная позиция Тредиаковского. Выдающийся художник, прекрасный поэт, тончайший филолог; человек, сделавший бесконечно много для русской культуры и, в общем-то, несправедливо забытый, и даже могила его пропала, и даже на Смоленском кладбище нет никакой мемориальной доски, указывающей на то, что здесь покоится прах человека, так много сделавшего для русской культуры. Вот этот замечательный человек в своем отношении к русскому языку проделал очень существенную эволюцию. Он начал как реформатор на рубеже 20-30-х годов в своих первых произведениях – в стихах, в переводе французского романа Поля Тальмана «Езда в остров Любви» Тредиаковский выступает как автор, прежде всего призывающий к заимствованию. Он считает, что язык должен ориентироваться на западные языки. Надо забыть, как мы говорили и писали с опорой на церковнославянскую традицию, и начать имитировать речевые принципы, принципы речевого общения, свойственные Западной Европе. Однако постепенно Тредиаковский меняет свою позицию; в 50-е и в 60-е годы он начинает считать, что необходима прежде всего ориентация на церковнославянскую традицию. Только таким образом мы можем дальше развиваться. И это развитие будет соответствовать общему движению культуры, и вместе с тем мы не порвем с тем, что было раньше. Это первая точка зрения. Вторая точка зрения, наиболее яркая, была высказана Александром Петровичем Сумароковым. Так же, как Василий Кириллович Тредиаковский, как многие люди XVIII века, это был деятель крупнейшего калибра. Люди XVIII века – это, действительно, масштабные, могучие личности. И это не только выдающиеся полководцы, флотоводцы, не только великие государственные деятели – это такие же величайшие культурные деятели. В этом смысле Тредиаковский, Сумароков, Ломоносов вполне могут быть поставлены в один ряд с Румянцевым, с Салтыковым, с Бестужевым-Рюминым или Никитой Паниным, даже Потемкиным. Это действительно титаны, которых порождала русская жизнь в момент имперского подъема. И вот Александр Петрович Сумароков, выдающийся театральный деятель, создатель русского театра, драматург, поэт, прозаик, он очень много размышлял о русском языке, так же, как все его современники. В отличие от Тредиаковского, вернее – в согласии с ранним Тредиаковским, Александр Петрович Сумароков полагал, что литературный язык должен быть создан с опорой на Запад. Недаром он писал в уже цитированной нами «Эпистоле о русском языке», что нам нужен такой язык, как во Франции и Италии. Надо как можно больше заимствовать, или создавать русские слова, исходя из семантики соответствующих им слов западных. Так, например, Сумароков впервые употребил глагол «тронуть» в том значении, в котором мы сейчас употребляем, в переносном значении: «тронуть» как «взволновать», «затронуть душу». Раньше глагол «тронуть» употреблялся только в прямом смысле, то есть как физическое прикосновение. Это новообразование Сумарокова – калька с французского языка, ибо на глагол «тронуть» он перенес значение французского глагола «туше»; его высмеивал в свое время Ломоносов, он даже написал небольшое, глумливое, я бы сказал, стихотворение по этому поводу. Вот такими путями, калькируя слова, то есть строя слова с ориентацией на семантику западных слов, заимствуя слова, облегчая синтаксис, ориентируясь на разговорную речь образованного дворянства, Сумароков предлагал создавать новые нормы литературного языка. И наконец, был третий путь, который не снимал альтернативности, но который пытался ее как-то примирить, – это путь, предложенный Михаилом Васильевичем Ломоносовым. Михаил Васильевич Ломоносов был одним из величайших деятелей не только XVIII века, но и вообще всей русской культуры, в частности, литературы, культуры литературной, культуры словесной. Современники недаром сравнивали его с величайшими деятелями античности. Гаврила Романович Державин писал о нем: Се Пиндар, Цицерон, Вергилий – слава россов, Неподражаемый, бессмертный Ломоносов… И, в общем-то, действительно, Ломоносов сделал для русской культуры почти то же самое, что сделали Цицерон и Вергилий для Рима. Человек редких дарований, глубокого чувства языка, человек, хорошо знавший старообрядческую литературу еще по своим отроческим и юношеским годам на архангельском севере, учившийся в Славяно-греко-латинской академии. С другой стороны, человек европейского образования, многие годы проживший в Германии, Ломоносов предложил в известной мере смягченный вариант позднего Тредиаковского. В каком-то смысле Ломоносов, в общем-то, следовал за Тредиаковским. Ломоносову тоже, в общем-то, казалось, что опорой для литературного языка должна быть церковнославянская традиция. Прямо об этом Ломоносов не пишет, но в целом ряде своих рассуждений, размышлений о русском языке Ломоносов говорит о том, что именно церковнославянская составляющая, именно церковнославянская часть современного русского языка делает его великим, говорит о его преимуществах перед другими европейскими языками. И вот эти суждения, оценки подобного рода позволяют видеть в целом в Ломоносове последователя поздней концепции Тредиаковского, и даже не последователя, это создавалось в одно время. Так что лучше употребить слово «соратники». Однако в отличие от Тредиаковского Ломоносов учитывал и идеи Сумарокова. Мы не можем ограничиваться только ориентацией на церковнославянскую языковую и литературную традицию; мы должны учитывать и новое, мы должны учитывать и заимствования в языке. Поэтому Ломоносов и в своей «Грамматике», и в своей «Риторике», и в своем очень известном сочинении «Предисловие о пользе книг церковных в русском языке», во всех этих текстах Ломоносов предлагал совершить своеобразный синтез. Он предлагал воспринять заимствования, не закрывать глаза на то, что пришло в русский речевой обиход с Запада, но этот синтез произвести на основе церковнославянской традиции. Именно церковнославянское начало является главным, фундаментальным. В этом смысле Ломоносов является своеобразным предшественником Пушкина, потому что ведь и языковая деятельность Пушкина, в конечном счете, была связана с синтезом. И Пушкин синтезировал, но основа пушкинского синтеза, о чем мы будем говорить, завершая курс наших лекций, посвященных литературному языку XVIII века, была несколько иной. Для Ломоносова, и это очень важно, и я хочу на это обратить особое внимание, в основе этого синтеза лежит именно церковнославянская языковая традиция. Как мы видим, в первой половине XVIII века, вернее, во второй четверти XVIII века, 30-40-50-60-е годы, это действительно вторая четверть, в этот момент достаточно ясно определились две возможности, два пути создания литературного языка. И вокруг каждой концепции сгруппировались определенные силы, определенные сторонники. С одной стороны, поздний Тредиаковский, Ломоносов, последователи Ломоносова, например, Поповский, замечательный поэт Петров, в языковом отношении следующий уже в екатерининское время за Ломоносовым и Тредиаковским; с другой стороны, Сумароков и его многочисленные ученики. При этом то, например, обстоятельство, что Тредиаковский и Ломоносов не могли терпеть друг друга и постоянно ссорились, и даже дело доходило почти что до открытых столкновений, не отменяет их концептуального единства. Перед нами действительно две концепции. Создание этих двух концепций, развитие этих двух идей, связанных с дальнейшими путями русского литературного языка, оказало на его последующие судьбы очень большое влияние. И очень существенно при этом, что эти концепции, во многом расходясь, в чем-то соприкасались. И Тредиаковский, Ломоносов, Поповский, Петров, и Сумароков, Ржевский, Херасков, Богданович, все они считали, что надо создавать новый язык, надо выработать язык, соответствующий новой русской культурной и интеллектуальной жизни. Это первое, что их сближало. Второе, что их сближало, – это явное осознание необходимости кодификации языка; необходимо его описать, выделить грамматические нормы, описать синтаксис, описать лексику и разбить ее на стилистические группы, это они и делали прежде всего, и тут велика роль Ломоносова, который это осуществлял и в «Риторике», и в «Предисловии о пользе книг церковных», и в «Грамматике», своих замечательных филологических сочинениях. Но, во многом сходясь, эти авторы расходились в главном: каков должен быть русский язык? Должен ли это быть язык, плавно развивающий русские традиции; должен ли он все-таки быть укорененным в церковнославянской традиции, ее трансформируя и приспосабливая? Или это должен быть язык совершенно новый? Вот в такой ситуации и находился русский язык во второй и третьей четверти XVIII века. Такова была языковая ситуация применительно к ситуации XVIII века. Однако в конце XVIII века мы видим появление новых проблем, новых тенденций. Это очень важная сторона, связанная с языковой жизнью XVIII века, это очень важный период XVIII века с точки зрения языковой составляющей, и об этом мы поговорим на нашей третьей лекции, которая будет посвящена как раз судьбам литературного языка в эпоху Карамзина, Шишкова, с другой стороны, Радищева. Тут есть о чем поговорить, есть над чем подумать.