«Биоэтика призвана отвечать на вопрос, буду ли я мучиться угрызениями совести, приняв то или иное решение»

Программа Александра Крупинина и Натальи Фаниной

«Истина и Жизнь»

Тема передачи: биоэтика

Гость: аспирант Санкт-Петербургской духовной академии, кандидат медицинских наук диакон Димитрий Шапошников

Программа записана в 2015 году

Часть 1. АУДИО + ТЕКСТ

 

А.Крупинин:

В эфире радио «Град Петров» очередная передача из цикла «Истина и Жизнь», посвященная  православному богословию. Сегодня у нас в гостях кандидат медицинских наук, аспирант Санкт-Петербургской духовной академии диакон Димитрий Шапошников. Поскольку отец Димитрий является кандидатом медицинских наук, направление его богословия – это биоэтика. Мы сегодня впервые в нашей передаче поговорим о такой, очень важной в современном богословии науке, как биоэтика. Первый вопрос, отец Димитрий: что такое биоэтика? Этика – это, как мы понимаем, мораль, а био – это биология, как это все вместе совмещается?

 

Диакон Д. Шапошников:

В последние годы или десятилетия уже очень интенсивно развиваются медицинские технологии, и рост этой области науки и технологии очень интенсивный. И человечество, по большому счету, не успевает реагировать на те или иные технологии, которые появляются и входят в повседневное употребление. И, исходя из того, что люди часто не знают, как относиться к той или иной технологии, которая предлагается им, возникают вопросы – что это такое. С учетом того, что у людей так или иначе затрагиваются какие-то моральные или этические аспекты при решении каких-то важных вопросов в жизни: о материнстве, о рождении, о смерти – то те или иные технологии, предлагающие какие-либо решения в этих областях, они затрагивают морально-этические стороны. И человеку нужно принимать решение: соглашаться ему на ту или иную технологию или нет. Вот в эти моменты возникают – то, что называется «биоэтическими дилеммами», то есть этично или нет то или иное решение, которое я собираюсь сейчас принимать, поскольку оно касается моей жизни или жизни моих близких? Будет ли оно моральным, нравственным, или это только улучшение какого-то внешнего благополучия, улучшение качества жизни? Что-то исключительно материальное, или это как-то влияет на духовную жизнь? Буду ли я мучиться потом угрызениями совести, приняв это решение? Вот где-то здесь и действует биоэтика.

 

А. Крупинин:

Это вопросы этические, а с точки зрения религиозной? Ведь мы-то здесь говорим именно об этике религиозной, христианской.

 

Диакон Д. Шапошников:

Да, когда с теми же технологиями сталкиваются люди верующие, то дополнительно к этому еще возникает оценка с религиозной точки зрения: не является ли использование той или иной биомедицинской технологии грехом? На эти вопросы старается отвечать христианское богословие совместно с биоэтикой и формирующаяся в последние годы христианская и, в частности, православная биоэтика. Она занимается этими вопросами, пытается дать ответы, которые бы помогали верующим ориентироваться в мире новых медицинских технологий и не делать фатальных ошибок, за которые было бы потом больно всю оставшуюся жизнь.

 

А.Крупинин:

И не только жизнь, да? И когда, приблизительно, началось активное исследование биоэтических проблем христианскими богословами? Кто этим занимался и что в православии сейчас в этом смысле существует?

 

Диакон Д. Шапошников:

Биоэтика  как наука начала развиваться на рубеже 60-70-х годов прошлого века. Так получилось, что наиболее интенсивный импульс развитию этой дисциплины дало американское направление биоэтики, потому что там очень интенсивно начали развиваться новые технологии и, соответственно, вопросы, возникающие по поводу использования тех или иных медицинских технологий, этические вопросы наиболее остро встали там.

Интересно, что биоэтика, как наука, начала формироваться богословами и религиозными философами на Западе, то есть первые ученые  – Флетчер, Мак-Кормик и Пол Рамси пришли из богословия, часть первых специалистов по биоэтике были священниками тех или иных западных церквей – епископальных, протестантских. И отвечая на запросы общества по отношению к новым биомедицинским технологиям, эти специалисты попытались на языке, лишенном религиозного содержания, донести именно религиозный их смысл до общества.

Сейчас можно сказать, что это было, наверное, ошибкой. Но тогда первым специалистам, которые начали развивать биоэтику, казалось полезным говорить о религиозных вещах на языке антирелигиозно настроенных оппонентов. Поскольку биоэтика развивалась в тесном контакте с медицинской этикой и с другими науками: философией, юриспруденцией, то общий контекст, в котором шли дискуссии, в принципе не предполагал религиозного измерения. И религиозные философы и богословы, которые вошли в эту дискуссию, по умолчанию как-то стали подстраиваться под общий тон этой дискуссии и исключать из своего лексикона религиозную терминологию, но при этом стараясь сохранить религиозное содержание. То есть, они говорили о вещах, которые могут быть важными для верующих людей так, чтобы это было понятно и принято людьми нерелигиозными.

Вот эта основная тональность биоэтики, которая легла в самом начале краеугольным камнем в ее основу, привела к полному вытеснению религиозного подхода западной биоэтики сегодня. Тогда это считалось допустимым – разговор с антирелигиозно настроенными собеседниками на их языке, а сейчас – это уже необходимое условие. В современных биоэтических дискуссиях практически невозможно уже использовать тот язык, которым пользуются между собой верующие люди для отстаивания своих каких-то убеждений, сейчас это уже считается критерием маргинализации.

За эти 20-30 лет идеология настолько изменилась в обществе, что когда люди верующие, христиане начинают говорить о проблемах биоэтики и участвовать в дискуссии с людьми, которые настроены антирелигиозно (атеисты, агностики), то получается, что голос людей верующих звучит как какой-то древний патриархальный деспотический рудимент современности, на который смотрят снисходительно, с улыбкой в лучшем случае, но часто с агрессией.

 

А. Крупинин:

Все-таки включились в эту дискуссию и христианские богословы, как я понимаю? Сначала католические богословы, которые, все-таки, говорили на языке христианского богословия. Существует же определенная литература и в этом плане?

 

Диакон Д. Шапошников:

Да, конечно.

 

А. Крупинин:

Но одна дискуссия идет в светском мире, а другая в церковном.

 

Диакон Д. Шапошников:

В католическом богословии есть такая особенность, что оно очень зависит от доводов разума. А доводы разума в зависимости от эпохи могут меняться, и у католического богословия есть (при всех достоинствах и при всей колоссальной помощи, которое оно оказывает людям, пытающимся разобраться в проблемах биоэтики), все-таки следование исключительно разуму и попытки понять все, исходя исключительно из логических, юридических умозаключений, они обрекают биоэтику на сужение горизонта дискуссии.

Какие-то вещи, которые важны для верующих и затрагивают фундаментальные основы человека, признающего существование Бога и верящего в бессмертие души, вольно или невольно, выпадают из дискуссии. Получается, что на сегодняшний день свидетельство о бессмертии человеческой души, свидетельство о бытии Божием на языке, которым пользуются верующие люди в Церкви, говорят об этом между собой – сохраняется только в рамках православного богословия. Это не предвзятое мнение, это, к сожалению, данные мировой литературы. Есть обзоры, ведется научная работа. Сама тональность, сам характер  дискуссии в биоэтике отслеживается, и получается, что православное богословие, внятно свидетельствуя о христианских истинах, наиболее полно освещает вопросы биоэтики с христианской точки зрения, но оно максимально вытеснено из общественной дискуссии сегодня. Беседы о биоэтике могут вестись в совершенно разных аудиториях, но православное богословие при этом все больше и больше маргинализируется.

 

А. Крупинин:

Для нас это не самое страшное, мы занимаемся православным богословием и для нас эти основы православия очевидны. Поэтому от того, что какие-то светские люди считают его маргинальным, для нас это ничего не меняет.

 

Диакон Д. Шапошников:

Для нас – да, но смысл биоэтики, как он был заложен в начале и каким он пытается оставаться сейчас, именно в том, чтобы давать людям  возможность разобраться в том, что такое хорошо и что такое плохо, что является добром, а что злом в решениях, которые в жизни являются важнейшими. Поскольку голос православия звучит в общественных дискуссиях все тише, то людям, которые пытаются разобраться в этих проблемах, все сложнее.

 

А. Крупинин:

Хорошо. А тогда возникает вопрос: основы этики православной – понятно, откуда берутся, а как светская этика, на чем она основывается, как она может определить, что хорошо, а что плохо, если у нее нет основы в виде Бога? Хорошо клонировать овцу или плохо? Неизвестно, нет критерия. В чем критерий?

 

Диакон Д. Шапошников:

Это вот вам понятно, что критерий нужен, а современному общественному разуму критерии никакие не нужны.

 

А.Крупинин:

И этики нет?

 

Диакон Д. Шапошников:

Она есть, но источником морального авторитета сегодня в светском обществе является сам человек: то, что хочу я сейчас (если это не ведет к прямым фатальным последствиям для людей, находящихся рядом, то есть если они не умирают сию секунду непосредственно от моей деятельности), то все, что я делаю – это морально. В таком ключе происходит дискуссия в безрелигиозном сообществе. Источником морального авторитета постепенно стал человек, стал на место Бога, вытеснив Его, в результате секуляризации общественного сознания.

 

А.Крупинин:

То есть, критерий просто в том, что человек свободен, и может делать все, что хочет, если он не задевает свободу другого человека.

 

Диакон Д. Шапошников:

Идеология общечеловеческих ценностей, справедливости и человеческого достоинства, толерантности, прав человека и тому подобное, это основано на всеобщих декларациях прав человека, которое и позиционируется, как некий источник морального авторитета. Хотя в самой всеобщей декларации нет никаких внятных указаний на то, что считать источником морального авторитета в жизни.

 

А.Крупинин:

Тогда, в конечном счете, просто человек сам для себя должен решать, что хорошо, что плохо. Каждый человек в отдельности и сам для себя будет решать. Если это верующий человек, он решает так, если неверующий – может решать по-другому.

 

Диакон Д. Шапошников:

Да, конечно. Поэтому задача православной биоэтики в том, чтобы обозначать для людей верующих те скрытые угрозы, которые могут таить в себе новые биомедицинские технологии. Но это не в первую очередь, это второстепенная задача, а главная цель – это помочь человеку освободиться от материальных интересов, сделать так, чтобы они не были в жизни первостепенными. И если человек начинает понимать, зачем он живет, то вопросы биоэтики не то, чтобы снимаются, но они перед ним не встанут в своем драматизме и не приведут к последствиям, о которых придется жалеть. Если у человека Бог будет на первом месте, то все остальное автоматически встанет на свои места.

 

Н. Фанина:

Каковы же эти вопросы биоэтики, как светской, так и православной? Какие вопросы перед нами ставит современность?

 

Диакон Д. Шапошников:

У нас сейчас в России есть некоторое отставание (научное, идеологическое) биоэтики от западных коллег, и в этом, мне кажется, наше преимущество. Потому что у нас еще не закостенело, не зацементировалось то секуляризованное отношение к человеку и к проблемам биоэтики, соответственно, которое сформировалось на Западе и проникло даже и в богословие. У нас сегодня обсуждение любых проблем биоэтики в России касается тех или иных казуистических случаев. Вот случилось нечто: например возникло суррогатное материнство, кто-то очень известный им воспользовался, и это касается биоэтики. Но в наших СМИ это всегда такой полу-личный вопрос, начинаются разговоры: хорошо это или плохо, но они проходят в формате каких-то ток-шоу, все поговорили, разошлись и забыли. Серьезной дискуссии относительно проблем биоэтики, с точки зрения православного богословия, у нас пока не происходит.

 

Н. Фанина:

Тем не менее, в Социальной концепции Русской Православной Церкви есть раздел, посвященный биоэтике.

 

Диакон Д. Шапошников:

Конечно, он есть. Но широкого ознакомления общественности с этим документом пока не происходит, и это не тот формат, который доступен и который подходит людям невоцерковленным. Мы с вами знаем о том, что написано в Социальной концепции Русской Православной Церкви, а как мы будем разговаривать об этом с неверующими людьми? Вот в чем вопрос и задача для современной биоэтики православного христианства.

 

А.Крупинин:

Вот Вы все время сводите к тому, как это воспринимается в целом в секулярном обществе, в дискуссиях, а внутри самой Православной Церкви, внутри самого православного богословия вопросы все решены уже окончательно, раз и навсегда, как проблемы? Или у нас есть еще о чем подумать?

 

Диакон Д. Шапошников:

Внутри православного богословия эти вопросы, по большому счету, сама их постановка, носит несколько искусственный характер. Потому что для людей, живущих в Церкви, живущих литургией и причастием, эти вопросы не так важны. Например, супружеская пара не имеет возможности родить собственных детей. Если им будет предоставлена информация о том, что такое экстракорпоральное оплодотворение, то у людей верующих все вопросы о том, можно ли этим пользоваться или нет, просто не возникают, обсуждать здесь будет нечего. Если мы понимаем, что такое жизнь и что такое смерть, то пользоваться той или иной технологией или нет – для нас этот вопрос не стоит.

 

А.Крупинин:

Ну, хорошо. У меня-то есть очень много разных вопросов для обсуждения, не все так однозначно и просто.

 

Н. Фанина:

Я поняла так: что касается практики, то для верующего человека очень многие вещи совершенно очевидны, но православное богословие должно ответить на эти вызовы современности, должны быть какие-то вопросы разработаны.

 

Диакон Д. Шапошников:

Да, например, как людям здоровым относиться к состоянию безнадежно больного человека, о котором мы знаем, что он очень сильно страдает?

 

Н. Фанина:

Это один из основных вопросов биоэтики, как я понимаю.

 

Диакон Д. Шапошников:

В западных странах пошли по такому пути, что эвтаназия там уже кое-где законодательно разрешена. Сейчас в Бельгии, в Голландии принят документ относительно помощи новорождённым с тяжелыми нарушениями. Только там речь идет не о помощи, а как раз о детской эвтаназии. Разработан документ, описывающий те или иные состояния, которые позволяют на самых ранних этапах жизни прекратить жизнь ребенка. Исходят из того, что он в самое ближайшее время все равно умрет, только будет мучиться, или он выживет, но качество жизни будет достаточно низким, и все равно он будет страдать. Это законодательно сейчас закрепляется, то есть детская эвтаназия развивается. Но что еще страшнее – следующим этапом стали законодательные инициативы, посвященные возможности умерщвления новорождённых детей по желанию родителей, вне зависимости от объективных медицинских критериев. Существует теперь такое понятие, как «тяжелое нравственное страдание родителей»: если ребенок родился с патологией, врачи прогнозируют тяжелую инвалидность, его придется всю жизнь лечить, возможно, он вырастет неполноценным или будет страдать. И сейчас в Бельгии, в Голландии существуют такие инициативы, чтобы прекращать жизнь таких детей не по той причине, что сам ребенок мучится (хотя это тоже сомнительное основание), а по причине того, что родителям достаточно дискомфортно узнать о болезни ребенка, и так и сказано буквально: «тяжелое моральное переживание родителей», которое и является основанием для прекращения реанимационных мероприятий, для прекращения лечения и так далее. Но вот где та грань, где те весы, на которых взвешивается тяжесть этих моральных страданий? И где та патология, где та тяжесть заболевания, с которой начинаются непереносимые моральные переживания, которые позволяют прекратить жизнь ребенка? Вообще, сама дискуссия на эту тему – это что-то такое уже…

 

А.Крупинин:

На самом деле тоже можно об этом подумать, потому что у нас нет, конечно, такого в России, но то, что таких детей родители просто сдают, и они своих моральных проблем в какой-то степени лишаются, а дети содержатся в совершенно безобразных условиях всю жизнь: в условиях психоневрологических интернатов – это тоже не очень-то здорово. С другой стороны, если родители оставляют такого ребенка у себя, то они тоже должны понимать, что они сами (родители) смертны, и что будет дальше с ребенком? Эта проблема будет их всю жизнь мучить.

 

Диакон Д. Шапошников:

Конечно, все мы смертны.

 

А.Крупинин:

Это понятно, но ребенок-то останется где? Мы должны как-то отвечать за тех, кого мы «приручили».

 

Диакон Д. Шапошников:

Конечно, но с каждым ведь может случиться тяжелая инвалидность, каждый может стать неожиданно обузой на долгие годы для своих близких. И что тогда делать? Заранее написать какую-то просьбу на этот случай? Наверное, это все-таки не в нашей власти и не в нашей компетенции – решать вопрос о продолжении или прекращении жизни другого человека. Как бы тяжело это ни было, но все-таки, не мы дали жизнь человеку и забирать ее у него тоже, наверное, не совсем наше дело. Обеспечивать максимальную медикаментозную и социальную поддержку этим людям – это да, и то, что люди содержатся у нас в условиях катастрофических – за это отдельное «спасибо» нашей системе здравоохранения. Но больные люди здесь не виноваты.

 

А. Крупинин:

Больные, конечно, не виноваты. Но те, кто здоровы, должны же понимать, на что они обрекают человека.

 

Диакон Д. Шапошников:

Да, но они его не обрекают. Если человек заболел и у людей нет возможности, например, ухаживать за инвалидом дома, то что делать? Мы живем в такой стране, которая так относится к инвалидам. У некоторых людей просто нет возможности, кроме как отдать своего родственника в какое-нибудь лечебное или социальное учреждение. И то, что там творится – это ведь не наша с вами вина. С этим, наверное, что-то можно сделать, а ставить вопрос так, что лучше бы прекратить жизнь человека, чем отдавать его в наши медицинские социальные учреждения – это уже отчаяние. Понять-то все это можно, но это не выход, абсолютно. Можно много говорить о том, что надо, что здравоохранение наше понятно в каком состоянии, и что с ним делать?

 

А. Крупинин:

Дело не столько уже в здравоохранении, как таковом, как в уровне общественной морали. Уровень здравоохранения в этом случае вторичен по отношению к уровню общественной морали. Мы говорим о биоэтике, о том, какие мы самые-самые прекрасные, самые лучшие по сравнению с Западом, а что у нас творится?

 

 

Диакон Д. Шапошников:

Мы говорим о том, что в рамках Православной Церкви. Мы же себя не можем по умолчанию отождествлять с какими-то носителями истины в последней инстанции. Православная Церковь Россией не ограничивается, и есть проблемы не только в России с инвалидами и с больными людьми. И конечно, если бы люди ценили жизнь, ценили бы друг друга  и относились бы к людям больным, инвалидам, людям беспомощным по-людски, то не было бы такой проблемы, не вставал бы вопрос о том, что человеку лучше умереть, чем провести годы жизни в доме инвалидов.

 

Н. Фанина:

Вот мы сейчас говорили о детях, но вопрос эвтаназии касается и взрослых, и в основном, именно таких, обреченных больных. И мы говорим о том, что Бог дает жизнь человеку и человек не имеет права лишать жизни ни себя, ни других. Но бывают такие ситуации, когда вопрос не в том, чтобы лишить жизни, а не поддерживать искусственно существование человека, который обречен, когда это совершенно не имеет ни духовного смысла, ни физического – мы понимаем, что он уже не воскреснет. Что об этом говорит биоэтика?

 

Диакон Д. Шапошников:

Светская официальная биоэтика все технологии продления жизни старается поддерживать и давать им обоснование, вполне логичное. Но когда мы говорим о людях, которые непрерывно страдают, и жизнь их продолжается какими-то системами обеспечения, несмотря на это страдание, возникает вопрос: зачем нужно продлевать страдания этого человека? Но готовых ответов в таких ситуациях, как мне кажется, быть не может. Невозможно как-то сформулировать, записать на бумаге некую инструкцию, что если у нас есть человек, испытывающий нестерпимые боли, то в таких-то случаях мы можем сделать так, чтобы его страдания прекратились (вместе с жизнью), а в таких-то случаях мы должны пытаться продолжать обезболивать его, поддерживать жизненные функции, и так далее. Нет критериев, которые могли бы быть общими для всех. Каждая такая ситуация должна рассматриваться индивидуально.

 

Н. Фанина:

А как она может рассматриваться индивидуально? Если, допустим, врачи поддерживают, а близкие, что, скажут – отключить его? Я с трудом представляю эту ситуацию.

 

А. Крупинин:

Не в этом ли смысл этого раздела богословия, чтобы решить эти вопросы именно в целом?

 

Диакон Д. Шапошников:

Думаю, что нет. Потому что люди-то все разные и пациенты все разные. Есть люди неверующие, есть верующие. У пациента у самого может быть отношение к собственной жизни разное, и оно в течение дня может меняться. Может меняться из-за интенсивности болей, а после того, как боли купированы, все может измениться: и картина мира, и ощущения, и желание смерти может уйти. И заболевания бывают тоже разные. Есть ведь болевые синдромы, которые так или иначе, в результате лечения основного заболевания могут уйти. И если до того, как человека вылечили, человек, конечно, истощен, у него не хватает терпения, он хочет уже просто умереть, но остается еще, например, какое-то время провести курс той или иной терапии, и есть шанс на выздоровление, а с выздоровлением уйдет и болевой синдром. Как быть в таких ситуациях?

 

А. Крупинин:

Если есть шанс на выздоровление, то об этом никто не говорит.

 

Диакон Д. Шапошников:

А если пациент настаивает на эвтаназии, если родственники его уже измучены, и он уже их переубедил?

 

А. Крупинин:

С точки зрения богословия, если есть шанс на выздоровление, то тут не может быть вопросов. А если нет шансов на выздоровление, человек в коме лежит 20 лет?

 

Диакон Д. Шапошников:

Тут тоже нет однозначного ответа. Люди и через 20 лет из комы выходят. И с диагностированной смертью мозга люди возвращаются к абсолютно адекватной сознательной жизни. Нет у нас, на мой взгляд, права делать какие-то радикальные заключения на эту тему. Все-таки моменты рождения и умирания – это всегда тайна, и каждый раз, когда мы с этим сталкиваемся, мы не можем взять с полки книжку и почитать: да, все откладывается, все отключаем, до свидания. Так не получится. Жизнь сложнее, и каждый человек уникален, и каждый пациент тоже уникален, нет двух абсолютно одинаково протекающих болезней у двух людей.

 

Н. Фанина:

Я вспоминаю случай из жизни, когда я жила в одной семье, и у них умирала бабушка старенькая, и она была уже в коме долгое время. И при мне разворачивались все эти события, когда родственники метались в ужасе – что делать? Она находится в этом состоянии, было ясно, что старушка уже не оживет, а ее состояние поддерживается бесконечно. И они ходили с этой моральной дилеммой: может, это все-таки нужно как-то прекратить? И почему люди остаются с этим вопросом, почему нет какой-то поддержки со стороны Церкви. Те люди были не особо религиозные, но …

 

А. Крупинин:

А как Церковь может поддерживать? Ходить домой к ним?

 

Н. Фанина:

Я имею в виду, что если бы эти вопросы больше бы рассматривались и освещались Церковью, чтобы человек не оставался наедине с такими сложными моральными дилеммами, чтобы все-таки Церковь давала свои какие-то ответы.

 

А. Крупинин:

Очень мало литературы церковной, православной на эту тему, можно пересчитать по пальцам, что издано.

 

Диакон Д. Шапошников:

Да, это верно.

 

Н. Фанина:

В данном случае явно уже ей ничего бы не помогло, она бы не ожила, это понятно: старый человек. И вместо того, чтобы как-то этот весь процесс ухода из жизни человека был бы таким, каким он должен быть: каким-то торжественным, в семье, в умиротворенной обстановке, это превратилось в какой-то кошмар.

 

Диакон Д. Шапошников:

Да, Церковь поддерживает и сопровождает человека не только в этой жизни, но и после смерти, и в процессе умирания тоже, поэтому Вы описали ситуацию совершенно типичную. И в таких случаях, если люди верующие, если рядом есть священник, то помочь человеку перейти от этой жизни, наверное, можно: в сотрудничестве с докторами как-то этот вопрос решить, и бессмысленные страдания, когда уже нет абсолютно надежды  на выздоровление, наверное, они ни к чему. Тогда надо дать человеку уйти с достоинством, не превращая это в истязание для всех окружающих и для него. Но это тоже не вопрос каких-то канонических постановлений. Все-таки это вопрос индивидуальной встречи с каждым человеком.

 

А. Крупинин:

Человек должен понимать – грех он совершает или не грех? Кто-то ему должен об этом сказать. А кто это может сказать? Это священник должен взять на себя ответственность за жизнь этого человека?

 

Диакон Д. Шапошников:

Если человек верующий и у него стоит вопрос о том, грех это или не грех, наверное, имеет смысл пообщаться с кем-то из священников, обозначить эту ситуацию и постараться разобраться.

 

А. Крупинин:

Переходя к более общим вопросам: как оценивается в медицине, в биологии и в Церкви вопрос о смерти? Где граница между жизнью и смертью, как это определяют? Когда считается, что человек умер?

 

Диакон Д. Шапошников:

Сейчас понятие смерти связано с прекращением функции головного мозга. Официальная медицина считает человека мертвым, если у него нет электрической активности в головном мозге. Сердце может продолжать биться, легкие – дышать, но если мозг умер, то человек уже считается мертвым. Еще не так давно именно кардиореспираторные функции служили критерием смерти, то есть прекращение сердечной деятельности служило основанием для констатации смерти.

 

А. Крупинин:

И Церковь так же считает? Или она этот вопрос не ставит?

 

Диакон Д. Шапошников:

В Церкви однозначного согласия с тем, что смерть человека и смерть мозга тождественны, нет, и в разных мировых религиях этот вопрос тоже, как минимум, дискутируется. В США в большинстве штатов критерием смерти является смерть мозга, но в одном из штатов сделано исключение, поскольку в этом штате находится иудейская община и по их представлениям смерть происходит только когда прекращается сердечная деятельность у человека. И если представитель этой религии оказывается в реанимации, то даже если у него диагностирована смерть мозга, мертвым он не считается, потому что в законодательстве есть оговорка, что для представителей этой религии  исключение сделано, и смертью для них считается именно остановка сердца.

В богословии нет описания момента разлучения души с телом, то есть конкретной секунды, когда это происходит – это тайна, это мы никогда не узнаем: как это происходит и что при этом происходит, это такая же тайна, как момент зачатия. Мы не можем точно сказать, когда появляется новая личность, душа.

 

А. Крупинин:

Такого тоже нет?

 

Диакон Д. Шапошников:

Нет.

 

А. Крупинин:

А почему же тогда мы говорим, что аборт – это убийство? Нет такого, что у человека душа, например, появляется при рождении, а не при зачатии? Считается же, что при зачатии?

 

Диакон Д. Шапошников:

Мы убеждены, конечно, в том, что душа появляется при зачатии, но зачатие – это ведь не дискретный процесс, который происходит в одну долю секунды. Там ведь тоже есть какие-то временные промежутки. Я говорю о том, что мы не знаем точной секунды, когда мы под микроскопом можем посмотреть, как происходит оплодотворение, и сказать «а, вот здесь еще души нет, а вот здесь она есть». Не можем так сказать.

Текст: Н.М. Лукьянова

 

Часть 2. АУДИО